Грехопадение Мэй
руке, размазывающей цветное месиво по ее телу.
Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. - Ты чертовски эффектно выглядишь, - сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.
Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. „Мне просто приятно”, думала Мэй, слушая свой стон, „я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно...”
- Ты настоящая радуга, - шептал художник, лаская Мэй. - Девочка-радуга. И ты так похожа на нее...
„Я ведь почти шлюха”, думала Мэй, „голая выкрашенная шлюха - для него”, и цеплялась за спасительную мысль: „но я же ему не дам... Мне просто приятно, и... я немножко сошла с ума... Я... я...” Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.
„Боже, как хорошо”, думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. „Ну как же хорошо, ну что же это... Сейчас он... сейчас он будет... нельзя... я... я... ааааа!..” - она вдруг ощутила на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом... и вдруг Мэй осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это – ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, – острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины...
Боже, как ей хотелось этого... и член уже вплывал в нее – а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; „меня имеют”, думала она, „я шлюха, и меня имеют… я... я...” Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро - наконец-то, наконец-то...
- Ааааа... аааа... - стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? – о Боже, нет, нет... аааа...). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула - и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
„Меня трахнули... я кончила… впервые... не сама... какой ужас... как хорошооооо...” - то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член... – Ыыыы… Ыыыы… – стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
- Ыыых.. Дьявол! У тебя и улыбка ее, - хрипел художник, сжимая Мэй за плечи.
- Иииы... – отозвлась Мэй, глядя в никуда.
- Прости... я в тебя... Но ты ведь предохре... преходра... тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты... вы... обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась?
- Иииы...
- Ну вот!... Обалдеть! Ты так возбудилась... а я-то… Охо-хо-хо-хо!.. – хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...
- Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, - и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
- А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, - говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. - Ты уйдешь?
- Ииииы…
- Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану!
- К океану?..
- Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
- Нууууу... А как же я пойду?
- Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
- Картина! Твоя картина! Мы залили ее, - в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
- Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут?
- Мэээ... ыыы... Линни, - спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
- Линни? Элинор или Мэрилин?.. Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...
У нее вдруг подкосились ноги.
- Ты чего? – Лайонс держал ее за руку. – Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй! Эгегей!.. – орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers...» - затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:
- I was born under a rainbow-o-ow, - выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны.
- А еще мо-о-орщилась, - обиженно тянул Лайонс. – Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты... Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга... Эй, смотри! А? Ага? Ага?
Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью – и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.
Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.
Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала:
- Эээээыыыииии!..
Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, - и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга...
Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.
...Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее, как тряпочку, опомнилась и перестала визжать – Лайонс выволок ее на мелководье и принялся тереть, как чайник.
- Хххххыы – хрипела Мэй, прочищая горло. - У-гу-гу-го-го, - гудела она, подставляясь сильным рукам. Краска не желала смываться,
Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. - Ты чертовски эффектно выглядишь, - сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.
Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. „Мне просто приятно”, думала Мэй, слушая свой стон, „я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно...”
- Ты настоящая радуга, - шептал художник, лаская Мэй. - Девочка-радуга. И ты так похожа на нее...
„Я ведь почти шлюха”, думала Мэй, „голая выкрашенная шлюха - для него”, и цеплялась за спасительную мысль: „но я же ему не дам... Мне просто приятно, и... я немножко сошла с ума... Я... я...” Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.
„Боже, как хорошо”, думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. „Ну как же хорошо, ну что же это... Сейчас он... сейчас он будет... нельзя... я... я... ааааа!..” - она вдруг ощутила на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом... и вдруг Мэй осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это – ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, – острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины...
Боже, как ей хотелось этого... и член уже вплывал в нее – а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; „меня имеют”, думала она, „я шлюха, и меня имеют… я... я...” Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро - наконец-то, наконец-то...
- Ааааа... аааа... - стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? – о Боже, нет, нет... аааа...). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула - и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
„Меня трахнули... я кончила… впервые... не сама... какой ужас... как хорошооооо...” - то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член... – Ыыыы… Ыыыы… – стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
- Ыыых.. Дьявол! У тебя и улыбка ее, - хрипел художник, сжимая Мэй за плечи.
- Иииы... – отозвлась Мэй, глядя в никуда.
- Прости... я в тебя... Но ты ведь предохре... преходра... тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты... вы... обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась?
- Иииы...
- Ну вот!... Обалдеть! Ты так возбудилась... а я-то… Охо-хо-хо-хо!.. – хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...
- Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, - и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
- А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, - говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. - Ты уйдешь?
- Ииииы…
- Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану!
- К океану?..
- Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
- Нууууу... А как же я пойду?
- Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
- Картина! Твоя картина! Мы залили ее, - в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
- Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут?
- Мэээ... ыыы... Линни, - спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
- Линни? Элинор или Мэрилин?.. Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...
У нее вдруг подкосились ноги.
- Ты чего? – Лайонс держал ее за руку. – Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй! Эгегей!.. – орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers...» - затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:
- I was born under a rainbow-o-ow, - выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны.
- А еще мо-о-орщилась, - обиженно тянул Лайонс. – Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты... Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга... Эй, смотри! А? Ага? Ага?
Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью – и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.
Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.
Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала:
- Эээээыыыииии!..
Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, - и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга...
Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.
...Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее, как тряпочку, опомнилась и перестала визжать – Лайонс выволок ее на мелководье и принялся тереть, как чайник.
- Хххххыы – хрипела Мэй, прочищая горло. - У-гу-гу-го-го, - гудела она, подставляясь сильным рукам. Краска не желала смываться,