Наука и жизнь
и веселей; губы уже не кусались так зверски, и языки выплеснулись наружу, вылизывая лица, уши и глаза. Эйрин орала благим матом, да и я не отставал от нее, плюнув на привычку трахаться, уйдя в себя. Нервный, обжигающе-веселый маятник бедер накалял нас все больше, больше – и...
Боже, как я кричал! Я выплескивался с двух сторон – спермой и криком; я изливался в Эйрин, как в райский бассейн, я плавился от счастья и от сладости ее тела, вросшего в меня...
Эйрин еще долго скользила на мне, размазывая в себе горячие струи, влитые в нее, а потом затихла и легла на меня, прильнув плотно, как приклеенная.
***
Я давно знал, что гормональный кризис после секса всегда вталкивает в голову всякие нелепицы, но почему-то никогда опознаешь их вовремя.
Подвывая от избытка чувств, мы прощались, как Ромео и Джульетта, позабыв, что у меня билет не на сейчас и не на завтра. Первое наше прощание закончилось... второй лавиной секса, в которой я скакал на Эйрин и облизывал ее грудь, как мамин пирог с вишенками. После того силы закончились, а вместе с ними и разум: мы обнялись, поревели и простились навеки.
О том, что назавтра - продолжение симпозиума и доклад Эйрин, я вспомнил только под утро.
Эта мысль влила в меня кубик шалой радости, и я прыгал по номеру и пел в одних трусах. Ее доклад, кроме всего прочего, еще и чрезвычайно интересовал меня как ученого - и потому, что Эйрин была Эйрин, и потому, что ее тема недвусмысленно перекликалась с моей.
На симпозиуме мы, следуя негласному договору, старательно строили из себя незнакомых. В этом не было никакой необходимости: "след", приставленный к нам, знал все, и моя репутация была безнадежно испорчена (я сознательно пошел на это, заказывая шлюху в номер), но нам хотелось играть в роковую тайну, и мы играли, всерьез переживая свои роли.
Как пройдет ее доклад, я знал, как знал и то, какое впечатление он произведет на меня, - и ошибся только в мере. Я знал, что буду в восторге, а зал ни хрена не поймет - но не ожидал, честно говоря, услышать от Эйрин решения всех задач, которые грызли меня ночами, как не ожидал и сонной скуки в зале. Эйрин говорила сосредоточенно, без пафоса, свойственного шутам от науки (каким был я все эти дни), и ее доклад чуть было не прошел «задним планом»...
- Кажется, никто из уважаемых коллег не понимает, что этот день - суббота, 31 сентября 1987 года - войдет в историю как один из переломных моментов науки, - громко заявил я, попросив слова.
Все удивленно уставились на меня, памятуя мой вчерашний разгром, - а я продолжал, подвывая, как проповедник. Я пел какие-то немыслимые панегирики Эйрин, обрушивался на косность научной среды, обличал, негодовал, превозносил - и вскоре охрип, превратившись в пафосного петуха.
Все это закончилось так, как и должно было закончиться - скандалом; но мне было плевать. После доклада я подбежал к Эйрин, сгреб ее, как плюшевого мишку, на глазах у изумленной публики, и облизал ей пол-физиономии. Эйрин ответила мне тем же, и мы побежали, обнявшись, в номер.
Там с нами учинилось такое, что я видел только в американском кино. Не успев захлопнуть дверь, мы начали срывать друг с друга одежду, облизывая все, что оголялось, – и наконец, счастливые и одуревшие, прыгнули в постель, где я буквально ворвался в Эйрин. Я сплющил об нее яйца, я затолкал ее в угол кровати и слюнявил ей глаза, демонстрируя все прелести дикого советского секса. К счастью, Эйлин была неопытной и не знала, что бывает иначе, – поэтому счастью ее не было предела.
Потом я, почти не удивляясь, сделал то, что она попросила: всосался в ее сердцевину, высасывая оттуда свою сперму, которой залил ее до самых мозгов.
Эйрин хныкала на кровати, сотрясаясь всем телом, и вилась жгутом, сдавливая бедрами мой череп... Она «мечтала об этом все жизнь», как сказала мне, и ее сумасшедший оргазм, ослепительный, как сверхновая, окрылил меня лучше всякой научной удачи. Эйрин буквально вывернулась наизнанку, выкупав меня в океане своих соков; а я, вдохновившись по новой, влез на нее, когда она успокоилась, вплыл в широкое влагалище, разрыхленное, как теплое масло, - и влил туда три горько-сладких капли, щекотных и блаженных, как смерть. "Это десерт", хрипел я ей, трогая кончиком языка ее губы. Соленые, влажные и горячие, как пульсары...
Потом в «Науке и жизни» писали о моих мотивах, об издержках перестройки, об утечке мозгов... Но теперь-то вы понимаете, почему я не вернулся в Союз?
Эйрин не стала шлюхой. Спустя несколько лет сумасшедшей работы в тандеме мы с ней приобрели некоторое положение в научном мире, стали получать премии, гранты и выгодные предложения от ведущих лабораторий. Мы всегда работаем вместе, и никто не знает, чтo в наших разработках принадлежит ей, а что мне. И вы не узнаете.
Правда, все это далековато от славы Бора и Кюри, о которой мы мечтали в юности. Но, может быть, все в будущем? Ведь мне всего 75, а ей - и подавно 54...
Боже, как я кричал! Я выплескивался с двух сторон – спермой и криком; я изливался в Эйрин, как в райский бассейн, я плавился от счастья и от сладости ее тела, вросшего в меня...
Эйрин еще долго скользила на мне, размазывая в себе горячие струи, влитые в нее, а потом затихла и легла на меня, прильнув плотно, как приклеенная.
***
Я давно знал, что гормональный кризис после секса всегда вталкивает в голову всякие нелепицы, но почему-то никогда опознаешь их вовремя.
Подвывая от избытка чувств, мы прощались, как Ромео и Джульетта, позабыв, что у меня билет не на сейчас и не на завтра. Первое наше прощание закончилось... второй лавиной секса, в которой я скакал на Эйрин и облизывал ее грудь, как мамин пирог с вишенками. После того силы закончились, а вместе с ними и разум: мы обнялись, поревели и простились навеки.
О том, что назавтра - продолжение симпозиума и доклад Эйрин, я вспомнил только под утро.
Эта мысль влила в меня кубик шалой радости, и я прыгал по номеру и пел в одних трусах. Ее доклад, кроме всего прочего, еще и чрезвычайно интересовал меня как ученого - и потому, что Эйрин была Эйрин, и потому, что ее тема недвусмысленно перекликалась с моей.
На симпозиуме мы, следуя негласному договору, старательно строили из себя незнакомых. В этом не было никакой необходимости: "след", приставленный к нам, знал все, и моя репутация была безнадежно испорчена (я сознательно пошел на это, заказывая шлюху в номер), но нам хотелось играть в роковую тайну, и мы играли, всерьез переживая свои роли.
Как пройдет ее доклад, я знал, как знал и то, какое впечатление он произведет на меня, - и ошибся только в мере. Я знал, что буду в восторге, а зал ни хрена не поймет - но не ожидал, честно говоря, услышать от Эйрин решения всех задач, которые грызли меня ночами, как не ожидал и сонной скуки в зале. Эйрин говорила сосредоточенно, без пафоса, свойственного шутам от науки (каким был я все эти дни), и ее доклад чуть было не прошел «задним планом»...
- Кажется, никто из уважаемых коллег не понимает, что этот день - суббота, 31 сентября 1987 года - войдет в историю как один из переломных моментов науки, - громко заявил я, попросив слова.
Все удивленно уставились на меня, памятуя мой вчерашний разгром, - а я продолжал, подвывая, как проповедник. Я пел какие-то немыслимые панегирики Эйрин, обрушивался на косность научной среды, обличал, негодовал, превозносил - и вскоре охрип, превратившись в пафосного петуха.
Все это закончилось так, как и должно было закончиться - скандалом; но мне было плевать. После доклада я подбежал к Эйрин, сгреб ее, как плюшевого мишку, на глазах у изумленной публики, и облизал ей пол-физиономии. Эйрин ответила мне тем же, и мы побежали, обнявшись, в номер.
Там с нами учинилось такое, что я видел только в американском кино. Не успев захлопнуть дверь, мы начали срывать друг с друга одежду, облизывая все, что оголялось, – и наконец, счастливые и одуревшие, прыгнули в постель, где я буквально ворвался в Эйрин. Я сплющил об нее яйца, я затолкал ее в угол кровати и слюнявил ей глаза, демонстрируя все прелести дикого советского секса. К счастью, Эйлин была неопытной и не знала, что бывает иначе, – поэтому счастью ее не было предела.
Потом я, почти не удивляясь, сделал то, что она попросила: всосался в ее сердцевину, высасывая оттуда свою сперму, которой залил ее до самых мозгов.
Эйрин хныкала на кровати, сотрясаясь всем телом, и вилась жгутом, сдавливая бедрами мой череп... Она «мечтала об этом все жизнь», как сказала мне, и ее сумасшедший оргазм, ослепительный, как сверхновая, окрылил меня лучше всякой научной удачи. Эйрин буквально вывернулась наизнанку, выкупав меня в океане своих соков; а я, вдохновившись по новой, влез на нее, когда она успокоилась, вплыл в широкое влагалище, разрыхленное, как теплое масло, - и влил туда три горько-сладких капли, щекотных и блаженных, как смерть. "Это десерт", хрипел я ей, трогая кончиком языка ее губы. Соленые, влажные и горячие, как пульсары...
Потом в «Науке и жизни» писали о моих мотивах, об издержках перестройки, об утечке мозгов... Но теперь-то вы понимаете, почему я не вернулся в Союз?
Эйрин не стала шлюхой. Спустя несколько лет сумасшедшей работы в тандеме мы с ней приобрели некоторое положение в научном мире, стали получать премии, гранты и выгодные предложения от ведущих лабораторий. Мы всегда работаем вместе, и никто не знает, чтo в наших разработках принадлежит ей, а что мне. И вы не узнаете.
Правда, все это далековато от славы Бора и Кюри, о которой мы мечтали в юности. Но, может быть, все в будущем? Ведь мне всего 75, а ей - и подавно 54...