Смерть Генсека или поправка Баума
знаешь, дела! Ну, ты это, старик, ты не дрейфь! Не, ну ты потерпи, старикашка..." - так гудел над ним Баум, овевая его табачищем и медвежьею дланью слегка придавив, - "Не, ты брось!.. Не, поможем мы горю. Ты брось! Всё ведь можно поправить, ы-ы! И тебя вот сейчас мы поправим. Ты понял? Ы-ы-ы-ы, попра-авим!"
Он исчез на мгновенье и вновь появился, держа в заскорузлой огромной ладони майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей. И опять загудел, потрясая под носом Ивана сосудом : "Не, ты брось!.. На, нюхни-ка - слеза! Это - в жилу! Не, брось!.. Не, ну брось ты"
Запах спирта ударил Ивану в лицо, и он простонал, задыхаясь : "Ой нет, Моисеич,... помилуй - не могу. Не, ей-Богу, это выше моих слабых сил"
"Не, ты брось!.. Не, ну брось ты!" - убеждая Ивана, порыкивал Баум и давил, и давил его лапой. А потом как-то этак неловко согнувшись медведем - медве-едем! - полез под дисплей, сдвинув Саньку со стулом. Санька не пробудился, и Баум прорычал ему снизу : "Не, Сань, ну ты как? Ты нормально?" "Нормально, нормально," - откликнулся Санька, как бы издалека, из далёких и гулких пространств электронных.
Баум - вздыбленным задом вперёд - выполз кое-как из-под дисплея и встал, тяжело отдуваясь. На его заскорузлой ладони, будто на неказистом подносе, помещались : майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей, изящная чайная чашка с водой, корка чёрного хлеба и чесночная долька. В мутном взгляде ивановом, полном мучительного беспокойства, всё это представало какою-то дыбой, на которую Баум непременно хотел его вздёрнуть. А Баум давил его лапой и гудел, и гудел : "Не, ну брось... Не, ну брось, это - в жилу! Досчитай до пяти - и вперёд. Это - в жилу! Не, брось, старикашка!"
И Ваня - решился! О, разве убогий язык человечий опишет всю жуть отвращения, всю бесконечность мгновений мучительской муки, пока пламя прозрачное переливалось из баночки малой в желудок Ивана. Как в эпилептической вспышке! И если Магомету в той вспышке - его - открылось всё очарование мира, то Ване открылась вся мерзость его. Помолчим...
Ф-фу-у! Ну, вот, наконец, и свершилась поправка. И вот уже, крадучись, разгорается белое пламя, подымается вверх, расцветает румянцем на ивановых бледных ланитах, и вот уже блеском играет в оживших очах - ф-фу-у, свершилась поправка. И вот уже всё - ничего. Всё, гляди, и устроится в жизни. И попутал же бес со смертельностью с этою утром. Не-ет, ещё поживём мы - так ли, этак ли, а - поживём!
Вот и Баум - медведем медведь, уж казалось бы, что он понять-то способен - а с какою ведь радостью ангельской, чистой созерцает поправку Ивана. Будто чудо великое он созерцает. Вон он, во-он как довольно он щурится, Баум, и чего-то мычит.
"Ну, чего ты прищурился-то, Моисеич?" - говорит, улыбаясь, Иван, - "А? Не слышу... Чего ты мычишь-то? В жилу, а, говоришь? В жилу, в жилу..." Но Баум трясёт головой : мол, не прав ты, не в жилу.
"Это как, то есть, так? Это как же не в жилу?! То есть, что же, ты хочешь сказать, что всё это блужданье на грани блевоты, все страдания эти, вся эта, короче, поправка - не в жилу? То есть, зря, что ли, хочешь сказать? Так за что же боролись-то мы, Моисеич?!" Ивана, конечно, немного ведёт и, конечно, он с Баумом спорит немного, легко так, улыбаясь, он с Баумом он спорит.
Но Баум - он нудный, но добрый он, Баум, к Ивану. И поэтому он объясняет ему : "Не, Вань, не, ты, Вань, брось... Это в жилу... Но тебе бы отсюда исчезнуть. Не, ты брось... Бабы эти, начальство..."
Разводит руками Иван : "Да куда ж я пойду, Моисеич? Мне идти-то ведь не-екуда, бля, Моисеич. И потом, как же так я возьму и уйду? Ведь запишут прогул, Моисеич. Я уж как-нибудь тут, я - тихонько."
Но щурится Баум довольно и давит Ивана медвежьею лапой : "Не, Вань, не, ну ты брось... Это в жилу. Не, брось, я устроил, ты слышишь. Не, брось ты, старик! Ты пойдёшь, старикашка, сейчас в Дом наук и ремёсел."
"Это как же пойду я туда, Моисеич? За каким же, прости, я пойду-то туда, Моисеич?"
Но весело щурится Баум и давит Ивана медвежьею лапой : "Не, брось, я устроил. Устроил я всё, старикашка. Там сегодня проводится эта... как её.. конференция по переводу на новые рельсы."
"Эх ты-ы! Как ты сказал?"
"Научно-практическая... по переводу на новые рельсы. Я тебя записал, ы-ы-ы, делегатом от нашей конторы. Ы-ы-ы. Не, брось... Это в жилу, старик. Это - в жилу."
"Не-ет, Ефим Моисеич, ты бро-ось! Это вовсе не в жилу, Ефим Моисеич!" - завывая, Иван восставал из-под лапы медвежьей. Эта страшная самая смесь - эта кровь голубая со спиртом - кипятком голубым клокотать начинала в Иване: "Нет уж, не-ет, это ты-ы брось, Ефим Моисеич! Да ты... Да ты хоть понимаешь, о чём ты мычишь?! Это я-то, прошедший ковровые плахи тех, бля, коридоров? Я-то, изгнанный, бля, отовсюду и смеявшийся дерзко в те чекисткие жирные морды - на научно-практическую по переводу на новые рельсы? Смеяться изволите, бля?!"
И, восстав из-под лапы медвежьей, он стоял перед Баумом бледный, гневный и хваченный спиртом.
Моисеич слегка оробел, заморгали медвежии глазки. А потом он с улыбкою грустной взглянул на Ивана. Житейски - житейски он мудрый был, Баум. Несравне-енно мудрее Ивана с его голубым кипятком. И поэтому грустно он так поглядел на Ивана и тихонько и нежно ему прорычал : "Не, брось ты, старик. Ну куда ты, подумай, пойдёшь? Здесь тебе оставаться - ты сам понимаешь... Ы-ы-ы... Бабы эти, начальство - учуют, собаки. Не, брось ты... Это те ещё, знаешь, дела... И домой тебе тоже не в жилу - жена там, базар, мать... Я знаю? Не, ты брось... Это те ещё, знаешь, дела."
И открылась Ивану вся бездна паденья его. Это "некуда деться" в провалах сероватых запутанных будней. Эта жизнь - обступает и душит, и душит Ивана. Это время - оно только гонит и гонит, и Иван под бичами его - как савраска.."Это что ж ты творишь со мной, Господи Боже?" - возопил дерзновенно и горько Иван, -"Это нешто и есть благодать Твоя, Господи Боже, когда некуда, некуда, не-ку-да деться?!"
И поник головою Иван и скупую слезу уронил в майонезную банку. Сердце Баума кро... кровию облилось, отозвавшись на муку Ивана. Нет, не тем голубым кипятком, а простой человечьею кровью. И Баум, опять придавив его лапой, мычал : "Я тебя провожу... Ы-ы-ы... До дверей. Не, ты брось, Вань... Ты брось, старикашка. Это те ещё, знаешь, дела."
А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей : "На, возьми-ка, Иван. Это - в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта... Это - в жилу. Это те ещё, знаешь, дела."
И расстались. И, наискось пересекая задумчивость горькую скверов, поплёлся, задумавшись горько, Иван на научно-практическую по переводу на новые рельсы.
О позорище! О стыдобище! О, я вас заклинаю - не пейте!
***
Дом наук и ремёсел помещался над Волгою в особняке, уцелевшем от тех ещё, знаете, дел, как сказал бы Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев, разросшихся мощно, подводила к нему, и прекрасно-суровая Волга катила над ним свои серые хладные воды, заключённые в раму золотых и багряных осенних своих берегов. Место чудное! Если вот так вот
Он исчез на мгновенье и вновь появился, держа в заскорузлой огромной ладони майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей. И опять загудел, потрясая под носом Ивана сосудом : "Не, ты брось!.. На, нюхни-ка - слеза! Это - в жилу! Не, брось!.. Не, ну брось ты"
Запах спирта ударил Ивану в лицо, и он простонал, задыхаясь : "Ой нет, Моисеич,... помилуй - не могу. Не, ей-Богу, это выше моих слабых сил"
"Не, ты брось!.. Не, ну брось ты!" - убеждая Ивана, порыкивал Баум и давил, и давил его лапой. А потом как-то этак неловко согнувшись медведем - медве-едем! - полез под дисплей, сдвинув Саньку со стулом. Санька не пробудился, и Баум прорычал ему снизу : "Не, Сань, ну ты как? Ты нормально?" "Нормально, нормально," - откликнулся Санька, как бы издалека, из далёких и гулких пространств электронных.
Баум - вздыбленным задом вперёд - выполз кое-как из-под дисплея и встал, тяжело отдуваясь. На его заскорузлой ладони, будто на неказистом подносе, помещались : майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей, изящная чайная чашка с водой, корка чёрного хлеба и чесночная долька. В мутном взгляде ивановом, полном мучительного беспокойства, всё это представало какою-то дыбой, на которую Баум непременно хотел его вздёрнуть. А Баум давил его лапой и гудел, и гудел : "Не, ну брось... Не, ну брось, это - в жилу! Досчитай до пяти - и вперёд. Это - в жилу! Не, брось, старикашка!"
И Ваня - решился! О, разве убогий язык человечий опишет всю жуть отвращения, всю бесконечность мгновений мучительской муки, пока пламя прозрачное переливалось из баночки малой в желудок Ивана. Как в эпилептической вспышке! И если Магомету в той вспышке - его - открылось всё очарование мира, то Ване открылась вся мерзость его. Помолчим...
Ф-фу-у! Ну, вот, наконец, и свершилась поправка. И вот уже, крадучись, разгорается белое пламя, подымается вверх, расцветает румянцем на ивановых бледных ланитах, и вот уже блеском играет в оживших очах - ф-фу-у, свершилась поправка. И вот уже всё - ничего. Всё, гляди, и устроится в жизни. И попутал же бес со смертельностью с этою утром. Не-ет, ещё поживём мы - так ли, этак ли, а - поживём!
Вот и Баум - медведем медведь, уж казалось бы, что он понять-то способен - а с какою ведь радостью ангельской, чистой созерцает поправку Ивана. Будто чудо великое он созерцает. Вон он, во-он как довольно он щурится, Баум, и чего-то мычит.
"Ну, чего ты прищурился-то, Моисеич?" - говорит, улыбаясь, Иван, - "А? Не слышу... Чего ты мычишь-то? В жилу, а, говоришь? В жилу, в жилу..." Но Баум трясёт головой : мол, не прав ты, не в жилу.
"Это как, то есть, так? Это как же не в жилу?! То есть, что же, ты хочешь сказать, что всё это блужданье на грани блевоты, все страдания эти, вся эта, короче, поправка - не в жилу? То есть, зря, что ли, хочешь сказать? Так за что же боролись-то мы, Моисеич?!" Ивана, конечно, немного ведёт и, конечно, он с Баумом спорит немного, легко так, улыбаясь, он с Баумом он спорит.
Но Баум - он нудный, но добрый он, Баум, к Ивану. И поэтому он объясняет ему : "Не, Вань, не, ты, Вань, брось... Это в жилу... Но тебе бы отсюда исчезнуть. Не, ты брось... Бабы эти, начальство..."
Разводит руками Иван : "Да куда ж я пойду, Моисеич? Мне идти-то ведь не-екуда, бля, Моисеич. И потом, как же так я возьму и уйду? Ведь запишут прогул, Моисеич. Я уж как-нибудь тут, я - тихонько."
Но щурится Баум довольно и давит Ивана медвежьею лапой : "Не, Вань, не, ну ты брось... Это в жилу. Не, брось, я устроил, ты слышишь. Не, брось ты, старик! Ты пойдёшь, старикашка, сейчас в Дом наук и ремёсел."
"Это как же пойду я туда, Моисеич? За каким же, прости, я пойду-то туда, Моисеич?"
Но весело щурится Баум и давит Ивана медвежьею лапой : "Не, брось, я устроил. Устроил я всё, старикашка. Там сегодня проводится эта... как её.. конференция по переводу на новые рельсы."
"Эх ты-ы! Как ты сказал?"
"Научно-практическая... по переводу на новые рельсы. Я тебя записал, ы-ы-ы, делегатом от нашей конторы. Ы-ы-ы. Не, брось... Это в жилу, старик. Это - в жилу."
"Не-ет, Ефим Моисеич, ты бро-ось! Это вовсе не в жилу, Ефим Моисеич!" - завывая, Иван восставал из-под лапы медвежьей. Эта страшная самая смесь - эта кровь голубая со спиртом - кипятком голубым клокотать начинала в Иване: "Нет уж, не-ет, это ты-ы брось, Ефим Моисеич! Да ты... Да ты хоть понимаешь, о чём ты мычишь?! Это я-то, прошедший ковровые плахи тех, бля, коридоров? Я-то, изгнанный, бля, отовсюду и смеявшийся дерзко в те чекисткие жирные морды - на научно-практическую по переводу на новые рельсы? Смеяться изволите, бля?!"
И, восстав из-под лапы медвежьей, он стоял перед Баумом бледный, гневный и хваченный спиртом.
Моисеич слегка оробел, заморгали медвежии глазки. А потом он с улыбкою грустной взглянул на Ивана. Житейски - житейски он мудрый был, Баум. Несравне-енно мудрее Ивана с его голубым кипятком. И поэтому грустно он так поглядел на Ивана и тихонько и нежно ему прорычал : "Не, брось ты, старик. Ну куда ты, подумай, пойдёшь? Здесь тебе оставаться - ты сам понимаешь... Ы-ы-ы... Бабы эти, начальство - учуют, собаки. Не, брось ты... Это те ещё, знаешь, дела... И домой тебе тоже не в жилу - жена там, базар, мать... Я знаю? Не, ты брось... Это те ещё, знаешь, дела."
И открылась Ивану вся бездна паденья его. Это "некуда деться" в провалах сероватых запутанных будней. Эта жизнь - обступает и душит, и душит Ивана. Это время - оно только гонит и гонит, и Иван под бичами его - как савраска.."Это что ж ты творишь со мной, Господи Боже?" - возопил дерзновенно и горько Иван, -"Это нешто и есть благодать Твоя, Господи Боже, когда некуда, некуда, не-ку-да деться?!"
И поник головою Иван и скупую слезу уронил в майонезную банку. Сердце Баума кро... кровию облилось, отозвавшись на муку Ивана. Нет, не тем голубым кипятком, а простой человечьею кровью. И Баум, опять придавив его лапой, мычал : "Я тебя провожу... Ы-ы-ы... До дверей. Не, ты брось, Вань... Ты брось, старикашка. Это те ещё, знаешь, дела."
А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей : "На, возьми-ка, Иван. Это - в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта... Это - в жилу. Это те ещё, знаешь, дела."
И расстались. И, наискось пересекая задумчивость горькую скверов, поплёлся, задумавшись горько, Иван на научно-практическую по переводу на новые рельсы.
О позорище! О стыдобище! О, я вас заклинаю - не пейте!
***
Дом наук и ремёсел помещался над Волгою в особняке, уцелевшем от тех ещё, знаете, дел, как сказал бы Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев, разросшихся мощно, подводила к нему, и прекрасно-суровая Волга катила над ним свои серые хладные воды, заключённые в раму золотых и багряных осенних своих берегов. Место чудное! Если вот так вот