бегом... вон туда... сейчас тут такой потоп будет, что... вот, давай сюда портфель... теперь раздевайся. Раздевайся, я сказал!
- Не могу!
- РРРРАЗДЕВАЙСЯ!!!

Неплюев стал рвать с нее куртку, потом свитер, джинсы, а Надя сопротивлялась, как зверюга, царапая ему лицо и руки. Молнии освещали их поединок, выхватывая из сгустившегося морока оскаленные зубы Нади и растрепанную гулю волос, сбившуюся набок. Надя вдруг зашлась визгом, и Неплюев отскочил.
- Дура! Дура набитая! Хер с тобой! Мокни! Замерзай! - орал он, стаскивая с себя тряпки. Дождь уже лил вовсю, и он торопился, как псих, и таки успел закатать одежду в портфель, упрятанный в выемке, и завалить все фанерой, почти не думая о том, что он голый, и Надя видит его яйца, - когда небо над ними раскололось голубой трещиной, грохнувшей и сверху, и снизу, и отовсюду, и тут же воздух превратился в воду, в столбы воды, лившей со всех сторон сразу.
- ААААА! - визжала Надя.
- ААААА! - орал ей Неплюев, схватив ее за руки. - Аааа! Эй! Хэй! Танцуй! Двигайся! Давай! Давай! - Он прыгал перед ней голым сатиром, вовлекая ее в танец, и выкрикивал в такт: - Давай! Давай! Ка! Лин! Ка Ма Лин! Ка Ма Лин! Ка Мо Я! В Са Ду ЯЯЯЯЯгода Ма Лин! Ка Ма Лин! Ка Мо Я!..

Надя поддавалась, и вскоре они плясали вместе - две чертячьи фигуры в чернильной мгле, одна черная, другая синюшно-белая. Молнии выхватывали безумные глаза Нади и тяжелые змеи ее волос, размотавшихся во всю длину.
Этот ад длился то ли пять минут, то ли час, то ли три - никто не знал. Ни Неплюев, ни Надя, ни даже Бог.

Потом ветер стал стихать, и ливень бил уже не сплошной стеной, а просто сильными струями, и гром отъехал в сторону, за скалу. Дикое, сокрушительное тепло ударило в голову и во все тело, разгораясь под обожженной кожей, - а Неплюев все прыгал и орал, разгоняя тепло по жилам, и Надя прыгала и орала с ним, постепенно замедляя пляс...
- Ооооууух! - наконец ухнула она и, покачнувшись, повисла на нем. - Не могуууу...
- Ну... ну все, все... - выдыхал Неплюев, не умея сразу остановиться. - Все... уже и дождь... проходит... - хрипел он, бодая ее брюки голым хером, торчащим, как один из Столбов. - Давай вот сюда, под это самое... Согрелась?
- МММММ... - промычала Надя, заваливаясь на него.
- Э! Эй, ты чего? Сейчас поесть надо, и... Давай, давай... - Неплюев добыл портфель, намокший только сверху, сунул ей бутерброды и термос, и Надя ела и пила, подвывая на каждом выдохе. - Ну, ну чего же... все хорошо. Все хорошо?
- Мне хоооолодно, - протянула она.
- Ну, так ты же... Так! Раздевайся! Давай! Слышишь? - и Неплюев потянул с нее мокрющую ткань. На этот раз Надя не сопротивлялась, но раздеть ее было еще труднее - ни хрена не было видно, и ткань, вымокшая, как губка, ни за что не хотела слезать с ледяных ног и рук. Неплюев проклял все на свете, и только через какое-то, никем не мерянное время перед ним забелела фигурка-привидение, и дальние молнии освещали матовую кожу и кнопочки сосков.
- Таааак... А ну давай-ка... - бормотал Неплюев, отжимая Надин свитер, и принялся с силой растирать ей спину, и бедра, и ножки, и ступни, липкие от глины. - Ну как? Теплее? Лучше? Хорошо? - спрашивал он.
- Хорошооо... Но холодно, - бормотала Надя. Он и сам чувствовал лягушачий холод ее кожи.
- Ничего. У нас еще моя одежда есть, сухая. Сейчас твою выкрутим, и...

Дождь прекратился. Вдалеке, за Каштаком, сверкало и грохотало, а здесь только дул ветер, уже ровный, послегрозовой. Обожженное тело почти не чувствовало его.

Тепло понемногу выветривалось в ночь, и Неплюев торопился:
- А ну привстань... Вот тааак... Давай-ка...

Он уложил ее на мокрые тряпки, укутал ей голову, натянул на нее свои брюки - чуть выше колен, - носки, ботинки, рубашку на плечи; затем залез сверху, лег на нее - голым на голое - и стал тереться, как кот:
- А ну иди сюда... Надя, Наденька, Русалка... Это я так тебя прозвал - Русалка. Про себя. Сейчас будет тепло...
- Вы меня... так прозвали?
- Да... Потому что я люблю тебя... Смешно, да? Чистоплюй втюрился в ученицу...
- Вы в меня втюрились?
- А ты в меня. Я знаю.
- Да...
- Иди сюда. Иди... - бормотал он, хоть Надя и так была здесь, и вжимал ее в себя еще ближе, до хруста в ребрах. Руки его бегали по лягушечьему телу и терли, терли его во всех местах сразу. Ножки, стреноженные брюками, сами раздвинулись, и кол сам собой уперся в шерстистый холмик. Неплюев ничего не делал специально, отпустив себя и Надю на самотек - пусть все будет, как будет, - и кол буравил податливое тело, мало-помалу просачиваясь вглубь.
- Давай... вот так... - бормотал Неплюев, подкладывая тряпки Наде под бока. Бедра его просились толкаться, и он не мешал им, накрывшись сверху Надиной курткой.

Их облепила кромешная тьма. Неплюев ничего не видел - зрение ему заменило тело, шкура, слепленная с Надиной шкурой, и руки, мнущие ее, как глину, и елда, понемногу влезавшая в Надю, и язык, слизывающий капельки с Надиного лица. Он не понял, когда это началось, но они уже давно целовались, и Надя урчала под его губами и елдой, подвывая от толчков. Он не знал, было ли ей больно, и даже не думал об этом; он давно был в ней, безнадежно в ней, до упора, лобок к лобку, и это было правдой, в которой он тонул, как в чернильной тьме, облепившей их; Надя впервые была для него не лицом, а солью на языке, тугим мясом, облепившим елду, и теплом под кожей - наконец-то теплом, вернувшимся от нее к нему, горевшим между их животами и языками...

Она крепко подмахивала, хоть ей и никто не подсказывал, как делать; она обвивала его руками во влажных рукавах и неуклюже обнимала, и попка ее юлила под ним, хлюпая мокрой тканью, и губы шептали:
- Мне тепло... мне тепло... тепло... жарко...
- Вот так... Надя... русалочка моя... любимая... - шептал Неплюев в темноту.

Елда взбухла камнем и, казалось, была готова толкаться целую вечность, пока Надя не прогреется и не изойдет жаром. Она уже была горячей, и Неплюеву казалось, что капли влаги шипят на ней, как на сковороде. В какой-то миг вдруг стало жарко и невыносимо во всем теле, и Неплюев почувствовал, как прорастает в Надю.
- Ыыы! Ыыы! Ыыы! - выли они, слепившись ртами и гениталиями. Неплюев выедал соленый рот, влизываясь в него до горла, и ревел туда, как в живой рупор, и рупор ревел в Неплюева, и между ног все натянулось, как в последний раз...
- ЫЫЫЫЫаааа! - надрывалась горячая темнота под ним. - Ы! Ы! Ы! - хрипел комок бешеных тел, пульсируя друг в друге и разметав все тряпки в грязь...

... Он проснулся от холода.

Тепло было только внутри, под ним. Он привстал, глядя на голую фигурку, покрытую полосами грязи, как зебра.

Надя была теплой, мокрой и улыбалась во сне.

Было чертовски холодно, и Неплюев знал, что простудится, - но думал о том, что Наде тепло, потому что он был для нее живым одеялом.

Он впервые видел ее голой. Надино тело было крепким, сильным, и при этом совсем детским, с утопленными в торсе маленькими яблоками грудей, и сосочки были совсем детские, как незрелые клюквинки. Девочка, которую он сделал женщиной, - он и гроза.