Откровенность в сети
Это было невозможно. Такого не бывает. Людям не дано видеть такое. Такое видят только звери. Я чувствовала все это не только глазами, но и шкурой, и всем телом — горящий край неба, золотой пожар в тумане, голубые и лиловые, и свинцовые, и черные, и багряные горы. Не поверила бы, что есть красота, от которой больно.
Вокруг все было пропитано росой. Я подумала, что смогу немножко обмыться, стала собирать ее руками и стирать с себя грязь. Присела, потом легла...
Не знаю, как это получилось, но я каталась по траве, как зверь, вымазывалась травяным соком, кричала, хватала ртом росу... Наверно, это было больно, потому что там были колючки и камни, но я не чувствовала боли, я ничего не чувствовала, кроме крика, который звенел во мне и рвался наружу.
Потом я вдруг увидела его. Вначале не глазами — кожей, со спины. Потом обернулась.
Он стоял неподалеку, мокрый, грязный, в одежде. Я встала во весь рост. Ветерок жег кожу, но мне не было холодно. Я смотрела на него.
— Иди сюда, — приказал он.
Я подошла — голая, вымокшая в росе. Я уже знала, что сейчас будет, и не боялась. Или нет — боялась, но не так, как боятся люди. Я не хотела убежать. Просто мне было страшно, что наступил такой момент, и его не избежать.
Он взял меня за плечо, потом потрогал ТАМ, сунул палец внутрь — запросто, будто много раз так делал.
— Трахалась раньше? — спросил он. Я не удивилась, что он говорит так грубо — здесь иначе было нельзя.
— Нет.
— Знаю.
Он стал трогать меня — размазывать по мне росу. Тело мое было мокрым и холодным, его ладони — тоже, но от трения они теплели, и я чувствовала их тепло. Он тискал мне плечи, грудь, бока, попу, мял двумя руками меня всю, а я смотрела ему в глаза. Потом сказал:
— Становись раком.
Глаза у него были не похотливые, а серьезные, торжественные, как у Будды.
Никаких поцелуев, мусей-пусей, любовей-морковей, думала я, упираясь руками в траву. Так было правильно, по-звериному... и очень страшно.
— ААААА! — заорала я, когда в меня уперся Он.
— Чего ты? Я еще ничего не делаю, — сказали сзади. Я притихла, и когда действительно стало больно — крепко, по-настоящему — не кричала, терпела, закусив губу. Это было недолго: он прорвал меня и тут же вышел обратно.
— Готово. Готова моя девочка. Ну как же хорошо, что ты девочка, — он вдруг шлепнул меня ТАМ, прямо в середку.
Это было так, что я зарычала в траву, как медведь.
— Ага, ага, — говорил он и взбивал меня руками, как миксером, а я выгибала бедра все выше и подставлялась ему. Мне будто подсказывали, что делать — гнули мне тело, включали рычалку, и я рычала, как послушная кукла. Шеф тискал меня, дергал мне соски, как корове, звонко шлепал меня по мокрой попе, и это было почти больно, но хотелось сильнее, больнее, и я рычала, вдавливая голову в траву.
Потом он снова ухватил меня за бедра — и... началось.
Было больновато, но не так больно, как хотелось — а мне хотелось, чтобы меня рвали на части, на ошметки, чтобы меня жрали, как добычу...
— ЫЫЫЫЫ, — рычала я, а он долбил меня сзади, въехав в меня своим огромным колом — мне он казался огромным, как сосна, и я представляла, как он шурует там во мне, как мохнатые яйца шлепают по моим складкам, как меня прижали к земле и осеменяют — дикую похотливую рысь без стыда и одежды...
— ААААА! — этот кошмар вздулся во мне, и я стала зверски кончать. — ААААА!!!
Из тумана вдруг прорезался желтый ободок. Все вокруг залилось золотым светом.
Я подумала, что умерла, или нет, не подумала — думать я тогда не могла, у меня не было мозга, только тело, кричащее от сладостной боли, и глаза. Захлебываясь криком, я смотрела на солнце, выходящее из тумана. Его свет проник в меня и стал влагой, и сама я стала влагой, горькой влагой без силы, без мышц, и растеклась по земле, рухнув в колючки. Он рухнул рядом со мной.
Это был жестокий горный ритуал: мою девственность принесли в жертву рассвету...
... Так она рассказывала все это мне — а я читал и выл, выл голодным волком, узнавая то, что никогда не узнал, если бы мы были знакомы в жизни.
Они пробыли там, в горах, три дня, и все это время ебались, как психи, хрен знает сколько раз в день. И ночью тоже — в кромешной тьме, под звездами. Он жег костры и трахал ее у огня. Что они жрали — непонятно, у них припасов было на день. Она ходила с ним за рюкзаком, потерянным где-то по дороге — голышом, в одних кроссовках. По дороге встретили кучу людей, туристов, и те общались с ней, голой, а она сходила с ума...
Домой вернулись полумертвые, вдрызг промерзшие, и она слегла с бронхитом.
Я разучился спать. Наверно, я тогда тронулся, потому что представлял себя на месте ее шефа — что это я держу ее за бедра и трахаю, как зверя, и это мои яйца шлепают по вспоротой целке, которую я никогда не видел... У нее не было подруг, близких, во всяком случае, и она вываливала все это мне, потому что в ней это не вмещалось, это было слишком огромно и невозможно для нее.
А для меня — тем более.
Две недели я терпел и был самым-самым, тайным-тайным, которому можно все-все. А потом не выдержал и признался.
Вот тогда все и кончилось. Она написала тогда мне, что не ожидала, что сама виновата, что ей стыдно, что лучше все закончить...
Я стучался к ней, наверно, раз пятьдесят или больше. Глухо. Она удалила меня из всех контактов. Так я и не знаю, бросил ее шеф или нет, и как разрулили с папашей, и что сказали дядьки из конторы, и как вообще все было...
Прошло уже хрен знает сколько времени — то ли четыре года, то ли больше... Мне до сих пор снится, как она катается на качелях, и волосы ее развеваются по ветру... А фотки я храню. Мне кажется, что когда-нибудь я встречу ее — и обязательно узнаю. Вот обязательно. Как бы она не изменилась...
Рассказчик умолк.
Молчал и его собеседник. Долго, минуту или больше.
Потом спросил:
— А откуда ты знаешь, как она каталась на качелях? Ты же не видел ее.
— Оттуда же. Она писала мне... Любила она это, прямо как маленькая.
— Дааа... Поучительная история. Спасибо, что рассказал.
Как всегда в таких случаях, это прозвучало неловко, будто он соврал.
Еще помолчали.
Потом старший, добыв из кармана мобилку (которая никак не заявляла о себе), поднял брови:
— Тааак... Жена срочно вызывает. Не могут с верблюда слезть. Прости, надо бежать.
— Да... Семейный долг. Ясно. Прости, что нагрузил. Накипело, понимаешь, надо было слить кому-то...
— Да ладно, все хорошо.
— Ну что ж... Еще свидимся...
— Обязательно.
— Покеда!
— Счастливо!
Подхватившись со стула, старший перебежал на другой конец площадки, к верблюдам, и стал ходить перед ними, поминутно оглядываясь.
Младший посидел какое-то время, затем встал и ушел в другую сторону, — а тот все ходил взад-вперед, как почетный караул. Верблюды наблюдали за ним.
То и дело с прогулки возвращались их товарищи, груженные туристами, и смотритель, краснолицый татарин, помогал спешиться детишкам, мамам и папам.
На одном из верблюдов приехала молодая красивая женщина с маленьким
Вокруг все было пропитано росой. Я подумала, что смогу немножко обмыться, стала собирать ее руками и стирать с себя грязь. Присела, потом легла...
Не знаю, как это получилось, но я каталась по траве, как зверь, вымазывалась травяным соком, кричала, хватала ртом росу... Наверно, это было больно, потому что там были колючки и камни, но я не чувствовала боли, я ничего не чувствовала, кроме крика, который звенел во мне и рвался наружу.
Потом я вдруг увидела его. Вначале не глазами — кожей, со спины. Потом обернулась.
Он стоял неподалеку, мокрый, грязный, в одежде. Я встала во весь рост. Ветерок жег кожу, но мне не было холодно. Я смотрела на него.
— Иди сюда, — приказал он.
Я подошла — голая, вымокшая в росе. Я уже знала, что сейчас будет, и не боялась. Или нет — боялась, но не так, как боятся люди. Я не хотела убежать. Просто мне было страшно, что наступил такой момент, и его не избежать.
Он взял меня за плечо, потом потрогал ТАМ, сунул палец внутрь — запросто, будто много раз так делал.
— Трахалась раньше? — спросил он. Я не удивилась, что он говорит так грубо — здесь иначе было нельзя.
— Нет.
— Знаю.
Он стал трогать меня — размазывать по мне росу. Тело мое было мокрым и холодным, его ладони — тоже, но от трения они теплели, и я чувствовала их тепло. Он тискал мне плечи, грудь, бока, попу, мял двумя руками меня всю, а я смотрела ему в глаза. Потом сказал:
— Становись раком.
Глаза у него были не похотливые, а серьезные, торжественные, как у Будды.
Никаких поцелуев, мусей-пусей, любовей-морковей, думала я, упираясь руками в траву. Так было правильно, по-звериному... и очень страшно.
— ААААА! — заорала я, когда в меня уперся Он.
— Чего ты? Я еще ничего не делаю, — сказали сзади. Я притихла, и когда действительно стало больно — крепко, по-настоящему — не кричала, терпела, закусив губу. Это было недолго: он прорвал меня и тут же вышел обратно.
— Готово. Готова моя девочка. Ну как же хорошо, что ты девочка, — он вдруг шлепнул меня ТАМ, прямо в середку.
Это было так, что я зарычала в траву, как медведь.
— Ага, ага, — говорил он и взбивал меня руками, как миксером, а я выгибала бедра все выше и подставлялась ему. Мне будто подсказывали, что делать — гнули мне тело, включали рычалку, и я рычала, как послушная кукла. Шеф тискал меня, дергал мне соски, как корове, звонко шлепал меня по мокрой попе, и это было почти больно, но хотелось сильнее, больнее, и я рычала, вдавливая голову в траву.
Потом он снова ухватил меня за бедра — и... началось.
Было больновато, но не так больно, как хотелось — а мне хотелось, чтобы меня рвали на части, на ошметки, чтобы меня жрали, как добычу...
— ЫЫЫЫЫ, — рычала я, а он долбил меня сзади, въехав в меня своим огромным колом — мне он казался огромным, как сосна, и я представляла, как он шурует там во мне, как мохнатые яйца шлепают по моим складкам, как меня прижали к земле и осеменяют — дикую похотливую рысь без стыда и одежды...
— ААААА! — этот кошмар вздулся во мне, и я стала зверски кончать. — ААААА!!!
Из тумана вдруг прорезался желтый ободок. Все вокруг залилось золотым светом.
Я подумала, что умерла, или нет, не подумала — думать я тогда не могла, у меня не было мозга, только тело, кричащее от сладостной боли, и глаза. Захлебываясь криком, я смотрела на солнце, выходящее из тумана. Его свет проник в меня и стал влагой, и сама я стала влагой, горькой влагой без силы, без мышц, и растеклась по земле, рухнув в колючки. Он рухнул рядом со мной.
Это был жестокий горный ритуал: мою девственность принесли в жертву рассвету...
... Так она рассказывала все это мне — а я читал и выл, выл голодным волком, узнавая то, что никогда не узнал, если бы мы были знакомы в жизни.
Они пробыли там, в горах, три дня, и все это время ебались, как психи, хрен знает сколько раз в день. И ночью тоже — в кромешной тьме, под звездами. Он жег костры и трахал ее у огня. Что они жрали — непонятно, у них припасов было на день. Она ходила с ним за рюкзаком, потерянным где-то по дороге — голышом, в одних кроссовках. По дороге встретили кучу людей, туристов, и те общались с ней, голой, а она сходила с ума...
Домой вернулись полумертвые, вдрызг промерзшие, и она слегла с бронхитом.
Я разучился спать. Наверно, я тогда тронулся, потому что представлял себя на месте ее шефа — что это я держу ее за бедра и трахаю, как зверя, и это мои яйца шлепают по вспоротой целке, которую я никогда не видел... У нее не было подруг, близких, во всяком случае, и она вываливала все это мне, потому что в ней это не вмещалось, это было слишком огромно и невозможно для нее.
А для меня — тем более.
Две недели я терпел и был самым-самым, тайным-тайным, которому можно все-все. А потом не выдержал и признался.
Вот тогда все и кончилось. Она написала тогда мне, что не ожидала, что сама виновата, что ей стыдно, что лучше все закончить...
Я стучался к ней, наверно, раз пятьдесят или больше. Глухо. Она удалила меня из всех контактов. Так я и не знаю, бросил ее шеф или нет, и как разрулили с папашей, и что сказали дядьки из конторы, и как вообще все было...
Прошло уже хрен знает сколько времени — то ли четыре года, то ли больше... Мне до сих пор снится, как она катается на качелях, и волосы ее развеваются по ветру... А фотки я храню. Мне кажется, что когда-нибудь я встречу ее — и обязательно узнаю. Вот обязательно. Как бы она не изменилась...
Рассказчик умолк.
Молчал и его собеседник. Долго, минуту или больше.
Потом спросил:
— А откуда ты знаешь, как она каталась на качелях? Ты же не видел ее.
— Оттуда же. Она писала мне... Любила она это, прямо как маленькая.
— Дааа... Поучительная история. Спасибо, что рассказал.
Как всегда в таких случаях, это прозвучало неловко, будто он соврал.
Еще помолчали.
Потом старший, добыв из кармана мобилку (которая никак не заявляла о себе), поднял брови:
— Тааак... Жена срочно вызывает. Не могут с верблюда слезть. Прости, надо бежать.
— Да... Семейный долг. Ясно. Прости, что нагрузил. Накипело, понимаешь, надо было слить кому-то...
— Да ладно, все хорошо.
— Ну что ж... Еще свидимся...
— Обязательно.
— Покеда!
— Счастливо!
Подхватившись со стула, старший перебежал на другой конец площадки, к верблюдам, и стал ходить перед ними, поминутно оглядываясь.
Младший посидел какое-то время, затем встал и ушел в другую сторону, — а тот все ходил взад-вперед, как почетный караул. Верблюды наблюдали за ним.
То и дело с прогулки возвращались их товарищи, груженные туристами, и смотритель, краснолицый татарин, помогал спешиться детишкам, мамам и папам.
На одном из верблюдов приехала молодая красивая женщина с маленьким