Как Таня к немцам попала
Стоял засушливый июль страшного лета 1942 года, война чудовищная и кровопролитная свирепствовала, круша все на своем пути, немецкими захватническими жерновами Гитлера размалывая все, что только попадало под черный сапог Вермахта в строевом гусином шаге. Села выжигались дотла, часто полыхающая беззаботная заря меркла на фоне пожара и человечьих криков, людей как скот запирали в домах и весело перекликаясь как на безобидном барбекю поджигали, черный зловонный дым вьюшкой уходил к кронам деревьев, молчаливые свидетели святотатства и зверств пьяной от крови и убийства немчуры, лишь скорбно гладили кудлатые сивые бороденки, подтягивая отощавший живот под серой самотканной рубахой мужики, у которых и крошки маковой с утра не было, все немчина изъяла, фрицы поганые, холодно и властно требуя пронзительными гортанными голосами молоко, яйца, живность, мед, словом, все что есть. Чуть мелкая непокорность - расстрел, чуть удержал припрятал козу, которая молочка маленьким дает - расстрел…но самое неприятное, когда в семье была девка красивая, таких после истории с Танькой Авдотьиной берегли пуще глазу, не выпуская из подпола, наскоро кидая дщерям краюшку хлеба и кринку простокваши, если есть такая возможность.
Немцы шибко лютовали до русских баб, с шумом и гамом ссильничали поповну Евдокию, намотав ей на голову собственную юбку, сильничали ее так люто, что вся Тимофеевка растреклятая слыхала, и спереди и сзади, сердешную растерзали, так что по белым полным бабьим бедрам текла и густая первая кровь и сперма чужаков, все лютовал самый волк немецкий, нехорошая слава про этого эсесовца Хейко ходила, сам он собой был может и пригож, белокурый, что твое молоко, голубоглазый, но небесные глаза его наводили лишь тоску и страх, настолько он напоминал собой полностью автоматизированную машину смерти и в плечах сажень косая, злющий еще не приведи господь, девок рвал до смерти, ни одна живой не ушла из егоных лап, другие его три дружка: Отто, Вилли и Эрих тоже зверюгами были, но Хейко ни одна немецкая собака переплюнуть не могла.
Это он дочке Петра Тимофеича матку вырезал и изнасиловал ее в окровавленную дыру, пока полумертвая, девка, пуская розовые пузыри носом, хрипела и в руках билась, это он растерзал своим неугомонным членом шестеро малолетних внучек старой Агриппы, насиловали их всей толпой с песнями и воплями, сначала разорвав все одежды, потом привязали к березкам и до кровавых луж отходили русскими ружейными шомполами и лишь потом в скользкие от девичьей крови узкие девственные отверстия ворвались нетерпеливые фашистские члены, терзая нутро как раскаленный прут. Покрытые пылью и потом тела больно и злобно наваливались, причиняя еще большие страдания. Это именно Хейко со смехом предложил драть членом русских сиськастых немытых свиней в горло, пока они не захлебнутся слезами и криками, покуда друг-товарищ разрабатывает девичий зад стволом винтовки, предварительно из него выстрелив, дабы разгорячить перед такой страшной адской еблей….
Зверь Хейко не выпустил их всех, пока не изнасиловал каждую, а когда его первейший друг Отто терзал попеременно в разные дыры трех юных смертниц в леске, хладнокровно большими пальцами крепких рук выдавил им всем попеременно глаза, отпуская веселые шутки, гогот и девичий пронзительный визг над лесом стоял такой, что у оставшихся живых жителей Тимофеевки кровь застывала и рука для крестного знамени еле поднималась, плетью висела вдоль тела чугунной тяжестью от безнадежности и трусливого страха.
Немчуры в деревне было навалом, в самое лучшей беленой хате остановился сам немецкий генерал Ханс Теммерлих, но он брезговал защищать этот русский скот и не мешал своим людям хорошенько повеселиться, пользуясь передышкой от партизан, чему четверо приятелей очень радовались.. обычно корректные и сдержанные немцы отдыхали на всю катушку, накачиваясь дрянным шнапсом и местной ядреной самогонкой, распевая залихватские немецкий песни своими ужасными козлиными голосами, стреляли в кошек, соревнуясь чья пуля метче, иногда ради забавы стреляли в окно по осторожно крадущимся в сторону гумна мужикам, да сне с целью убить, а опять-таки покуражиться, коленную чашечку раздробить или ухо пулей начисто оторвать, за каждый меткий выстрел полагался золотой зуб, вырванный ранее у зажиточных из населения, кто на глаза попался, а труп или жив человек, это и роли никогда не играло.
Вот в те деньки, когда только начинали немцы гонор деревеньке показывать и вернулась в свою деревушку коренная жительница, 19-ти летняя Таня, единственная дочка, матушка Авдотья Захаровна Семипалова заставила дочку бежать как только ворвались эти ироды, почуяло сердце-вещун материнское, что беда девку ждет, сунула она ей по быстрому каравай в котомку, пяток яишек крутых и наказала бечь до дальней родни переждать в соседнее сельцо, да Танька упрямая оказалась, мать бросить ей как нож вострый в душу, да и помимо матушки ненаглядный у ей в Тимофеевке остался.. Михаил, Мишутка, скромный и добрый большелобый чубатый парнишка, любил он Таньку, да ее, чай, вся Тимофеевка любила, самая красивая девка считалась из виданных только в краю, волосы вьющиеся цветом как золото в огне растопленное, очи яркие васильковые, тело нежное и сдобное, укуси, так и сок брызнет, настолько оно упругое и славное, талия с осу, поди, а бедра жаркие настолько круты, что обходя девку рискуешь ожечься, как пройдет мимо Танька по дорожке, ароматов грудей овеет, улыбнется лукаво, аж дар речи мужики теряли, наскоро хватались стыдливо рукой за вздыбленные желанием жгучим штаны.
Красива Таня была страсть как, все гадали с улыбкой кто ж у ей первым будет, Мишутке люто завидовали, да не успел он с любезной Таней травку примять, не успел он своим жилистым молодым членом ей промеж бедер потереть, соками ее лона свежего упиться, в губы ее красивые с болью вонзиться, так что Танька выгнулась бы в траве и в его плечи массивные впилась ногтями судорожно с криком гортанным, истекая вся липким ароматным женским нектаром, пока он он ее в землю вдавливал всей своей тяжелой массой, пригвождая крепким пульсирующим от распирающей крови членом с багровым набалдашником и вгоняя его как можно шибче в жаркое нутро. Так и война вошла в свои права, тысячи баб молодых и постарше под немцами сгинуло, их похотью и выдумкой дьявольской спаленные, а если не сгинули, то опозоренные с брюхом остались после страшного насилия, каждый сельчанин в такую бабу со вздыбленным животом пальцем тыкал и насмешками осыпал, чаще всего не выдерживали такие женщины и вешались с такого великого горя, радости мало фрица народить…
В то утро Хейко проснулся не в духе, голова разламывалась как в каменной дробилке, глаза жгло, в них набился треклятый гусиный пух из старенькой хозяйской подушки, на которой по его приказу хозяева наскоро сменили белье вынуждены были жить как животные в собственном сарайчике. «Вонючие скоты даже не привыкли к нормальной жизни, грязные твари должны быть благодарны немецкому командованию, мы научим рабов подчинению и дисциплине, а еще лучше б было
Немцы шибко лютовали до русских баб, с шумом и гамом ссильничали поповну Евдокию, намотав ей на голову собственную юбку, сильничали ее так люто, что вся Тимофеевка растреклятая слыхала, и спереди и сзади, сердешную растерзали, так что по белым полным бабьим бедрам текла и густая первая кровь и сперма чужаков, все лютовал самый волк немецкий, нехорошая слава про этого эсесовца Хейко ходила, сам он собой был может и пригож, белокурый, что твое молоко, голубоглазый, но небесные глаза его наводили лишь тоску и страх, настолько он напоминал собой полностью автоматизированную машину смерти и в плечах сажень косая, злющий еще не приведи господь, девок рвал до смерти, ни одна живой не ушла из егоных лап, другие его три дружка: Отто, Вилли и Эрих тоже зверюгами были, но Хейко ни одна немецкая собака переплюнуть не могла.
Это он дочке Петра Тимофеича матку вырезал и изнасиловал ее в окровавленную дыру, пока полумертвая, девка, пуская розовые пузыри носом, хрипела и в руках билась, это он растерзал своим неугомонным членом шестеро малолетних внучек старой Агриппы, насиловали их всей толпой с песнями и воплями, сначала разорвав все одежды, потом привязали к березкам и до кровавых луж отходили русскими ружейными шомполами и лишь потом в скользкие от девичьей крови узкие девственные отверстия ворвались нетерпеливые фашистские члены, терзая нутро как раскаленный прут. Покрытые пылью и потом тела больно и злобно наваливались, причиняя еще большие страдания. Это именно Хейко со смехом предложил драть членом русских сиськастых немытых свиней в горло, пока они не захлебнутся слезами и криками, покуда друг-товарищ разрабатывает девичий зад стволом винтовки, предварительно из него выстрелив, дабы разгорячить перед такой страшной адской еблей….
Зверь Хейко не выпустил их всех, пока не изнасиловал каждую, а когда его первейший друг Отто терзал попеременно в разные дыры трех юных смертниц в леске, хладнокровно большими пальцами крепких рук выдавил им всем попеременно глаза, отпуская веселые шутки, гогот и девичий пронзительный визг над лесом стоял такой, что у оставшихся живых жителей Тимофеевки кровь застывала и рука для крестного знамени еле поднималась, плетью висела вдоль тела чугунной тяжестью от безнадежности и трусливого страха.
Немчуры в деревне было навалом, в самое лучшей беленой хате остановился сам немецкий генерал Ханс Теммерлих, но он брезговал защищать этот русский скот и не мешал своим людям хорошенько повеселиться, пользуясь передышкой от партизан, чему четверо приятелей очень радовались.. обычно корректные и сдержанные немцы отдыхали на всю катушку, накачиваясь дрянным шнапсом и местной ядреной самогонкой, распевая залихватские немецкий песни своими ужасными козлиными голосами, стреляли в кошек, соревнуясь чья пуля метче, иногда ради забавы стреляли в окно по осторожно крадущимся в сторону гумна мужикам, да сне с целью убить, а опять-таки покуражиться, коленную чашечку раздробить или ухо пулей начисто оторвать, за каждый меткий выстрел полагался золотой зуб, вырванный ранее у зажиточных из населения, кто на глаза попался, а труп или жив человек, это и роли никогда не играло.
Вот в те деньки, когда только начинали немцы гонор деревеньке показывать и вернулась в свою деревушку коренная жительница, 19-ти летняя Таня, единственная дочка, матушка Авдотья Захаровна Семипалова заставила дочку бежать как только ворвались эти ироды, почуяло сердце-вещун материнское, что беда девку ждет, сунула она ей по быстрому каравай в котомку, пяток яишек крутых и наказала бечь до дальней родни переждать в соседнее сельцо, да Танька упрямая оказалась, мать бросить ей как нож вострый в душу, да и помимо матушки ненаглядный у ей в Тимофеевке остался.. Михаил, Мишутка, скромный и добрый большелобый чубатый парнишка, любил он Таньку, да ее, чай, вся Тимофеевка любила, самая красивая девка считалась из виданных только в краю, волосы вьющиеся цветом как золото в огне растопленное, очи яркие васильковые, тело нежное и сдобное, укуси, так и сок брызнет, настолько оно упругое и славное, талия с осу, поди, а бедра жаркие настолько круты, что обходя девку рискуешь ожечься, как пройдет мимо Танька по дорожке, ароматов грудей овеет, улыбнется лукаво, аж дар речи мужики теряли, наскоро хватались стыдливо рукой за вздыбленные желанием жгучим штаны.
Красива Таня была страсть как, все гадали с улыбкой кто ж у ей первым будет, Мишутке люто завидовали, да не успел он с любезной Таней травку примять, не успел он своим жилистым молодым членом ей промеж бедер потереть, соками ее лона свежего упиться, в губы ее красивые с болью вонзиться, так что Танька выгнулась бы в траве и в его плечи массивные впилась ногтями судорожно с криком гортанным, истекая вся липким ароматным женским нектаром, пока он он ее в землю вдавливал всей своей тяжелой массой, пригвождая крепким пульсирующим от распирающей крови членом с багровым набалдашником и вгоняя его как можно шибче в жаркое нутро. Так и война вошла в свои права, тысячи баб молодых и постарше под немцами сгинуло, их похотью и выдумкой дьявольской спаленные, а если не сгинули, то опозоренные с брюхом остались после страшного насилия, каждый сельчанин в такую бабу со вздыбленным животом пальцем тыкал и насмешками осыпал, чаще всего не выдерживали такие женщины и вешались с такого великого горя, радости мало фрица народить…
В то утро Хейко проснулся не в духе, голова разламывалась как в каменной дробилке, глаза жгло, в них набился треклятый гусиный пух из старенькой хозяйской подушки, на которой по его приказу хозяева наскоро сменили белье вынуждены были жить как животные в собственном сарайчике. «Вонючие скоты даже не привыкли к нормальной жизни, грязные твари должны быть благодарны немецкому командованию, мы научим рабов подчинению и дисциплине, а еще лучше б было