И я опустила глаза
хочу по меньшей мере воображать это снова и снова. Маски и капюшоны казались мне профанацией. Я была капризной рабыней, мне важно было не просто не видеть, но не иметь ни права, ни возможности глянуть выше груди. Даже когда я довольствовалась фотографическими условностями, представляя себя на месте разнообразных девушек с лицами, сладких служанок-подлиз, мне необходимо было хотя бы не самой выводить за кадр лица Женщин, над ними стоявших. А теперь мне уже не требовалось следить за своими глазами. Мой замысел сработал, я нашла то, что надежно скроет запретные лица моих сбывшихся Женщин: верхняя полка надо мной.
И все-таки я пока испугана. Приподнимаюсь, целую туда, где чуть выкруглено и шершаво; глупо чмокаю, что-то очень ясно хочу этим сказать и надеюсь, что она понимает. Что-то вроде: «я послушная девочка, я знаю, где место моим губам, но пожалуйста, не сейчас, дай еще побояться; ты ведь одним своим нагим запахом меня уже трахаешь». Мне нравится чмокать — скромный звук, успокаивающий. Будто и впрямь можно женщину целовать в лобок просто как старшую подругу. Я была бы не против таких подруг. Теснясь на четвереньках, вылизываю живот, делаю блестящим: смешная девочка, собирается с духом. Мне от такого было бы щекотно. Ей, конечно же, нет. Иду вверх, хотя должна вниз, убегаю от
обязанностей; целую чуть-чуть ниже пупка, слева от пупка, чуть выше — в пупок Женщину целовать нельзя, конечно же, а тем более лезть языком, немыслимая фамильярность. И в сосок нельзя, наверное, но я хочу все-таки добраться до ее груди, поцеловать ее снизу, чтобы круглым тугим весом легла мне на губы, для этого приходится наклонить голову немного вбок, отчего я чуть не теряю равновесие, дергаюсь, неуклюжая, и Марго запускает руку мне в волосы, но никуда не тянет. Вместо этого она ставит на полку левую ногу, согнутую в колене. Становится стыдно, что мне об обязанностях напоминают именно так. Наверное, потому, что в другое время я сочла бы эту выставленную ногу в чулке чем-то пошлым, как имя Марго. Вдобавок не знаю, как мне теперь лучше примоститься, а может быть, это что-то, что всякая расторопная лесбияночка должна знать.
Наверное, лучше лежа. Заползаю под эту ногу, протягиваю собственные туда, где раньше сидела Марго, трусь щекой о нейлоновую пятку. Хорошо смотреть совсем снизу вверх. При боковом свете устройство Женщины видно мне раскрыто и подробно, но совсем не как на моих дурацких картинках. Хорошо, что Марго. Марго, Марго, — имя, которое очень идет к морщинистым складкам половых губ под безжалостно гладким лобком. Где-то у нее есть лицо — которое я могу себе даже представить, зная, что оно на самом деле совсем не такое. Или даже нечаянно воображу в точности, но не узнаю об этом никогда. Очень по-набоковски получилось бы.
Не отвлекайся, не любуйся своей самозабвенностью, Марго ждет. Марго, на чью нижнюю часть ты смотришь не сидя в почте, а лежа в поезде, и этого с тебя будет навсегда достаточно. Этого, да нейлоновых чулок. Хочется какого-то побуждения, толчка, — из-за чувства, что если начну сама, выйдет неуклюже, не так, как могло бы быть и как того заслуживает Женщина... Куда бы деть всю эту филологию, весь нервный снобизм и пафос, которого переживаешь на самом деле куда меньше, чем можешь нагромоздить в словах или в этом постоянном самолюбовании изнутри, ни жарком, ни холодном. Где в себе найти немного девчачьего бесстыдства?
Где-где. И сюда же: поезда, поезда, поезда. Забавно, мы ведь еще и едем из какой-то Москвы в какой-то Питер. Мы ведь еще и катим сейчас где-то в чистом поле, проматываем холодную рельсовую сталь под разогретой колесной, пока я, приподнявшись, целую Марго снизу в широкую резинку от чулка, — поздравляю, Юлия, вы решились, вы почти, если можно так выразиться, у цели!... Немного левее уже голая икра. Вы сами о таком мечтали, Юлия, сами просили, сами только что так увлеченно целовали даму в места, новые и скандальные для благовоспитанной девушки, чего же теперь боитесь? Да нет, я и тогда боялась. Просто тогда у меня была минута-другая на благовоспитанные трепетные метания, а сейчас деться уже некуда. Левее. Левее.
Марго опять хватает меня за затылок, и опять никуда не тянет. Дает понять, что я все-таки достала ее своей медлительностью — или, как это называлось в детском саду, копушеством. Грубый, чего-то словно требующий женский запах все говорит за нее. Я уже почти где мне положено.
Мой рот невинен — или точнее сказать, не пуган. Бесконечно чуткие ко мне юноши ласкали его, впивались в него, сообщали что-то кофейное, прокуренное, колюче-щетинистое о том, что зеркала меня недооценивают, будучи бесполыми. Чуткие юноши уважали меня как женщину, трахали меня как женщину туда, где мне это полезно от хандры, дурного нрава и экстатических озарений, и нет, я готова была перед каждым из них (на одного больше, чем сейчас надо мной Женщин) встать на колени с тем намерением, от которого, подозреваю, и произошел веке в каменном этот жест — вставать на колени: просто потому, что это очень хорошая, жизнеутверждающая вещь — слепая целеустремленность мужского тела; но юноши не развращали меня, а я была неопытна. Взять же в рот женское — отзывается чем-то большим, чем страх и стыд тихой школьницы перед грубой грудастой гурьбой. Еще в детстве я очень боялась рассказов о большеглазых инопланетянах, являвшихся по ночам к женским постелям. Что-то подсказывало мне, мне одной во всем мире, что это инопланетянки. Мужчины не бывают такими нечаянно страшными.
Я не тяну время — я показываю, как его тяну; капризно хочется, чтобы Марго, жарко-безвкусная, настоящая женщина вдобавок к тому, что Женщина в моем смысле, потеряла терпение, притянула, сняла сливки с моего стыда.
— Боишься? — спрашивает наконец Марго. Все слышат. Все молчат. Татьяна будет, наверно, еще заботливей. Лисичка, чую, завидует бессильной завистью младшей в стае.
Говорю ей: «ты первая» — емко, красиво говорю, две вещи сразу. И Марго, как настоящая женщина, понимает.
Моя голова с ее ладонью на затылке там же, где были. Марго опускается и целует меня в губы. Тем, чем целует женщина без лица.
Не в обморок, Юль. В обморок нельзя, это совсем стыдно.
Вот я лежу снова в темноте, с мокрым ртом, мокрым подбородком, собачьи-мокрым носом, испорченная, использованная и при этом ничему не наученная, ничего не сумевшая, разве что остаться в сознании. Движения бедер Марго наверняка были обольстительны и горделивы, пока во мне пробудилось древнее воспоминание о том, как воспитательница в детском саду грубовато вытирала мне рот тканевой салфеткой, когда я перемазалась в манной каше. Власть сменилась, и теперь меня воспитывает Марго, которая тогда ходила где-то в третий-четвертый класс, от силы в пятый, а потом вышла замуж, развелась, опять вышла, заскучала и стала на потаенных форумах искать послушных девочек; нашлась я, всё такая же неловкая копуша, которой опять надо вытирать рот, на этот раз слишком чистый. Я мало чем посодействовала. Эту жаркую, скользкую, упоительно гадкую встречу с
И все-таки я пока испугана. Приподнимаюсь, целую туда, где чуть выкруглено и шершаво; глупо чмокаю, что-то очень ясно хочу этим сказать и надеюсь, что она понимает. Что-то вроде: «я послушная девочка, я знаю, где место моим губам, но пожалуйста, не сейчас, дай еще побояться; ты ведь одним своим нагим запахом меня уже трахаешь». Мне нравится чмокать — скромный звук, успокаивающий. Будто и впрямь можно женщину целовать в лобок просто как старшую подругу. Я была бы не против таких подруг. Теснясь на четвереньках, вылизываю живот, делаю блестящим: смешная девочка, собирается с духом. Мне от такого было бы щекотно. Ей, конечно же, нет. Иду вверх, хотя должна вниз, убегаю от
обязанностей; целую чуть-чуть ниже пупка, слева от пупка, чуть выше — в пупок Женщину целовать нельзя, конечно же, а тем более лезть языком, немыслимая фамильярность. И в сосок нельзя, наверное, но я хочу все-таки добраться до ее груди, поцеловать ее снизу, чтобы круглым тугим весом легла мне на губы, для этого приходится наклонить голову немного вбок, отчего я чуть не теряю равновесие, дергаюсь, неуклюжая, и Марго запускает руку мне в волосы, но никуда не тянет. Вместо этого она ставит на полку левую ногу, согнутую в колене. Становится стыдно, что мне об обязанностях напоминают именно так. Наверное, потому, что в другое время я сочла бы эту выставленную ногу в чулке чем-то пошлым, как имя Марго. Вдобавок не знаю, как мне теперь лучше примоститься, а может быть, это что-то, что всякая расторопная лесбияночка должна знать.
Наверное, лучше лежа. Заползаю под эту ногу, протягиваю собственные туда, где раньше сидела Марго, трусь щекой о нейлоновую пятку. Хорошо смотреть совсем снизу вверх. При боковом свете устройство Женщины видно мне раскрыто и подробно, но совсем не как на моих дурацких картинках. Хорошо, что Марго. Марго, Марго, — имя, которое очень идет к морщинистым складкам половых губ под безжалостно гладким лобком. Где-то у нее есть лицо — которое я могу себе даже представить, зная, что оно на самом деле совсем не такое. Или даже нечаянно воображу в точности, но не узнаю об этом никогда. Очень по-набоковски получилось бы.
Не отвлекайся, не любуйся своей самозабвенностью, Марго ждет. Марго, на чью нижнюю часть ты смотришь не сидя в почте, а лежа в поезде, и этого с тебя будет навсегда достаточно. Этого, да нейлоновых чулок. Хочется какого-то побуждения, толчка, — из-за чувства, что если начну сама, выйдет неуклюже, не так, как могло бы быть и как того заслуживает Женщина... Куда бы деть всю эту филологию, весь нервный снобизм и пафос, которого переживаешь на самом деле куда меньше, чем можешь нагромоздить в словах или в этом постоянном самолюбовании изнутри, ни жарком, ни холодном. Где в себе найти немного девчачьего бесстыдства?
Где-где. И сюда же: поезда, поезда, поезда. Забавно, мы ведь еще и едем из какой-то Москвы в какой-то Питер. Мы ведь еще и катим сейчас где-то в чистом поле, проматываем холодную рельсовую сталь под разогретой колесной, пока я, приподнявшись, целую Марго снизу в широкую резинку от чулка, — поздравляю, Юлия, вы решились, вы почти, если можно так выразиться, у цели!... Немного левее уже голая икра. Вы сами о таком мечтали, Юлия, сами просили, сами только что так увлеченно целовали даму в места, новые и скандальные для благовоспитанной девушки, чего же теперь боитесь? Да нет, я и тогда боялась. Просто тогда у меня была минута-другая на благовоспитанные трепетные метания, а сейчас деться уже некуда. Левее. Левее.
Марго опять хватает меня за затылок, и опять никуда не тянет. Дает понять, что я все-таки достала ее своей медлительностью — или, как это называлось в детском саду, копушеством. Грубый, чего-то словно требующий женский запах все говорит за нее. Я уже почти где мне положено.
Мой рот невинен — или точнее сказать, не пуган. Бесконечно чуткие ко мне юноши ласкали его, впивались в него, сообщали что-то кофейное, прокуренное, колюче-щетинистое о том, что зеркала меня недооценивают, будучи бесполыми. Чуткие юноши уважали меня как женщину, трахали меня как женщину туда, где мне это полезно от хандры, дурного нрава и экстатических озарений, и нет, я готова была перед каждым из них (на одного больше, чем сейчас надо мной Женщин) встать на колени с тем намерением, от которого, подозреваю, и произошел веке в каменном этот жест — вставать на колени: просто потому, что это очень хорошая, жизнеутверждающая вещь — слепая целеустремленность мужского тела; но юноши не развращали меня, а я была неопытна. Взять же в рот женское — отзывается чем-то большим, чем страх и стыд тихой школьницы перед грубой грудастой гурьбой. Еще в детстве я очень боялась рассказов о большеглазых инопланетянах, являвшихся по ночам к женским постелям. Что-то подсказывало мне, мне одной во всем мире, что это инопланетянки. Мужчины не бывают такими нечаянно страшными.
Я не тяну время — я показываю, как его тяну; капризно хочется, чтобы Марго, жарко-безвкусная, настоящая женщина вдобавок к тому, что Женщина в моем смысле, потеряла терпение, притянула, сняла сливки с моего стыда.
— Боишься? — спрашивает наконец Марго. Все слышат. Все молчат. Татьяна будет, наверно, еще заботливей. Лисичка, чую, завидует бессильной завистью младшей в стае.
Говорю ей: «ты первая» — емко, красиво говорю, две вещи сразу. И Марго, как настоящая женщина, понимает.
Моя голова с ее ладонью на затылке там же, где были. Марго опускается и целует меня в губы. Тем, чем целует женщина без лица.
Не в обморок, Юль. В обморок нельзя, это совсем стыдно.
Вот я лежу снова в темноте, с мокрым ртом, мокрым подбородком, собачьи-мокрым носом, испорченная, использованная и при этом ничему не наученная, ничего не сумевшая, разве что остаться в сознании. Движения бедер Марго наверняка были обольстительны и горделивы, пока во мне пробудилось древнее воспоминание о том, как воспитательница в детском саду грубовато вытирала мне рот тканевой салфеткой, когда я перемазалась в манной каше. Власть сменилась, и теперь меня воспитывает Марго, которая тогда ходила где-то в третий-четвертый класс, от силы в пятый, а потом вышла замуж, развелась, опять вышла, заскучала и стала на потаенных форумах искать послушных девочек; нашлась я, всё такая же неловкая копуша, которой опять надо вытирать рот, на этот раз слишком чистый. Я мало чем посодействовала. Эту жаркую, скользкую, упоительно гадкую встречу с