Лебяжье
к наказаниям, хотя на этот раз госпожа поставила его коленями на стул, после чего бесцеремонно задрала подол и выпорола однохвосткой.
Потом она приказала ему достать из шкафа верёвку. Когда он передал её ей и стоял в ожидании, она сказала:
— Акулька, что ждёшь? Если я прошу у тебя верёвку, то, наверное, для того, чтобы тебя связывать! Поворачивайся спиной, протягивай руки! Или ты совсем дура?
— Совсем дура, — ответил он, смеясь.
— Раз дура, буду учить уму-разуму, — сказала Маша и приказала ему вновь принести однохвостку, которую засунула ему между зубов, чтобы он её держал, в то время как она удерживала один конец верёвки, а другим обматывала его запястья виток к витку. Она пропустила оба конца между рук и связала их.
Теперь он полулежал животом на стуле, а его связанные за спиной руки Маша протянула под спинкой с другой стороны и привязала сверху. Она опять завернула ему подол кверху и, вынув у него изо рта плеть, вытерла её рукоять о его щёки.
Удары были жгучими с самого начала, а поза крайне неудобная. Он стал извиваться, ноги его в туфлях скользили по полу. Он взвизгнул, потом заплакал.
— После каждого удара проси у меня прощенья за дерзость, — не обращая внимания на его слёзы, сказала Маша.
— Ай! Маша, прости меня за дерзость!... Прости, Маша!... Машенька, прости, пожалуйста-а!..
— Ну ладно, прощаю, — смилостивилась Маша и отвязала его от стула.
Он стоял перед ней на коленях со связанными за спиной руками, всей огненной поверхностью ягодиц ощущая бархат платья. На его лице разводами растекалась тушь.
Маша пристально рассматривала его, крылья её носа раздувались. Она спросила его свысока:
— Ну, Акулина, как ты хочешь отблагодарить твою госпожу?
Он молчал, хотел было попросить поцеловать ей руку, но по её горящим глазам понял, что она хочет услышать что-то другое.
— Отвечай! — И Маша ударила его по щеке, смешав оттенки чёрного, как на палитре, с алым.
— Я... Можно, я тебе доставлю удовольствие?
— Можно...
Он не вполне отдавал себе отчёт, что ему предстояло делать, а Маша между тем, как всегда быстро, сняла свои брюки и села в кресло. Она поманила его пальцами к себе, и у самого его лица стащила с себя трусы и раздвинула ноги.
— Ну, доставляй мне удовольствие.
Он, догадавшись, наклонился к её половым губам и поцеловал их. Потом начал их лизать.
Поначалу Маша была равнодушна ко всем его усилиям, и он даже заподозрил было... Но постепенно лицо её стало пламенным, она схватила его за волосы и принялась сама тереться о его язык, потом толкнула его на пол, он упал навзничь, а она опустилась своей щелью ему на лицо и ритмично заработала тазом. У него было чувство, будто она его ебёт в рот. У него заболел язык, и тут Маша бурно кончила, откинувшись ему на грудь, раскидав ноги вокруг его головы, застонав.
Отдохнув, она поднялась с него и потрепала его, улыбаясь, по щеке. Оделась и развязала ему руки.
— Маша, а мне можно кончить?
— Нет. Это я решаю, когда тебе кончать.
Он был отправлен на кухню варить суп к обеду. Маша разрешила ему перекусить.
— Найдёшь там в холодильнике варёную говядину, можешь её есть с чёрным хлебом. Читал в школе про Рахметова?
— Вестимо.
— Вот и молодец. Что делать? Он ещё и на гвоздях спал, посмотрим, что тут сделать для тебя...
Суп был готов, когда Маша появилась на кухне.
— Ну что, готово? Пойдёшь сейчас со мной гулять перед обедом, только умойся, а то как шлюха выглядишь.
Она заметила, как он затрепетал, и разрешила его сомнения:
— Можешь переодеться в штатское.
Он бросился к её ногам и стал их целовать. Она удовлетворённо улыбалась, глядя сверху.
Они вышли из дома и пошли по улице, ведущей к заливу. Погода то и дело менялась, солнце то ярко заливало всю картину, то пряталось в тучи, быстро бежавшие над городом. Деревья едва покачивались от ветра.
Он вдохнул воздух полной грудью. Маша шла упругой походкой и рассказывала ему про Шереметева.
Чем ближе к заливу, тем холоднее и ветреней становилось, тем чаще встречались обледенелые участки на дороге.
Они пошли через рощу, когда он попросил у Маши разрешения пойти в туалет.
— Нет. Терпи у меня, — и она стала задавать ему искусствоведческие вопросы, предполагавшие обстоятельные и подробные ответы.
Наконец, когда он уже готов был признать победу троянцев над греками, лишь бы вымолить себе увольнительную, Маша разрешила ему. Он прыгнул к ближайшему дереву, и, расстегнув ширинку, отлил на обледеневший ствол.
— Что-то низко пошло, — прокомментировала из-за его плеча Маша. — А выше можешь?
Он поднял струю выше.
Маша стала рядом, тоже расстегнула ширинку, расставила ноги, откинула корпус назад, и придерживая половые губы у основания, пописала на то же дерево, но выше него.
Прикинув силу ветра, он не рискнул забираться вверх, и вскоре застегнулся.
Маша с гордым видом сравнила отметки на дереве и, зачерпнув снега, растёрла свои руки.
— Давай свой платок, мне нужно руки вытереть!
Он протянул ей свой носовой платок.
— Маша, это платье горничной, оно... Это ведь тебе Лена дала?
— Много будешь знать, скоро состаришься. Мы поменялись. Она мне платье горничной, а я ей — своё вечернее, я всё равно такие не ношу.
Она повернулась в сторону покрытого льдом залива, где виднелись заиндевевшие деревья и камни. Её ресницы покрывал иней. Выбивавшиеся из-под шапки пряди волос тоже были в пёрышках инея.
— Пошли на Лондонскую отмель!
— При чём тут Лондон? Тут и до Петербурга-то неблизко...
— Корабль так назывался, «Лондон». Затонул у этих берегов. После этого Пётр приказал устроить здесь школу лоцманов. У лоцманов уже никто не тонул...
Вернувшись домой, они пообедали. Маша захотела устроить совместный обед и позволила ему поставить свою тарелку под стол и есть у её ног на полу. При этом оба вели оживлённую дискуссию о навигационно-оборонительных сооружениях Финского залива. Он показал полную несостоятельность взглядов Маши на боевые возможности кронштадтских фортов.
— Ну и что! — ответила та сверху. — Зато я могу тебя заставить лизать мне жопу, а ты меня — нет.
— Нет, Маша. Это я могу себе позволить лизать твою жопу, а ты себе мою — нет. Ты ограничена в возможностях.
Сверху по направлению на его голос полетел машин кулак. Он увернулся, потом схватил её руку и поцеловал. Кулак разжался, Маша принимала его страстные поцелуи и молчала.
Остаток дня был заполнен уборкой всего дома, чтением с колен модного английского автора и благожелательным слушанием с кресла, романтическим ужином при свечах в руках Акулины, ванной с лавандой и душем с розовыми ягодицами, поркой на скамье в одних чулках, и покрыванием рук Маши бесчисленными поцелуями.
Маша осознала, что влюбляется в него. Она то и дело в течение дня бегала на кухню, где подбиралась к нему сзади, прижималась, поднимала подол и лапала его ягодицы, щупала его пенис, шарила по всему телу под платьем. Держа
Потом она приказала ему достать из шкафа верёвку. Когда он передал её ей и стоял в ожидании, она сказала:
— Акулька, что ждёшь? Если я прошу у тебя верёвку, то, наверное, для того, чтобы тебя связывать! Поворачивайся спиной, протягивай руки! Или ты совсем дура?
— Совсем дура, — ответил он, смеясь.
— Раз дура, буду учить уму-разуму, — сказала Маша и приказала ему вновь принести однохвостку, которую засунула ему между зубов, чтобы он её держал, в то время как она удерживала один конец верёвки, а другим обматывала его запястья виток к витку. Она пропустила оба конца между рук и связала их.
Теперь он полулежал животом на стуле, а его связанные за спиной руки Маша протянула под спинкой с другой стороны и привязала сверху. Она опять завернула ему подол кверху и, вынув у него изо рта плеть, вытерла её рукоять о его щёки.
Удары были жгучими с самого начала, а поза крайне неудобная. Он стал извиваться, ноги его в туфлях скользили по полу. Он взвизгнул, потом заплакал.
— После каждого удара проси у меня прощенья за дерзость, — не обращая внимания на его слёзы, сказала Маша.
— Ай! Маша, прости меня за дерзость!... Прости, Маша!... Машенька, прости, пожалуйста-а!..
— Ну ладно, прощаю, — смилостивилась Маша и отвязала его от стула.
Он стоял перед ней на коленях со связанными за спиной руками, всей огненной поверхностью ягодиц ощущая бархат платья. На его лице разводами растекалась тушь.
Маша пристально рассматривала его, крылья её носа раздувались. Она спросила его свысока:
— Ну, Акулина, как ты хочешь отблагодарить твою госпожу?
Он молчал, хотел было попросить поцеловать ей руку, но по её горящим глазам понял, что она хочет услышать что-то другое.
— Отвечай! — И Маша ударила его по щеке, смешав оттенки чёрного, как на палитре, с алым.
— Я... Можно, я тебе доставлю удовольствие?
— Можно...
Он не вполне отдавал себе отчёт, что ему предстояло делать, а Маша между тем, как всегда быстро, сняла свои брюки и села в кресло. Она поманила его пальцами к себе, и у самого его лица стащила с себя трусы и раздвинула ноги.
— Ну, доставляй мне удовольствие.
Он, догадавшись, наклонился к её половым губам и поцеловал их. Потом начал их лизать.
Поначалу Маша была равнодушна ко всем его усилиям, и он даже заподозрил было... Но постепенно лицо её стало пламенным, она схватила его за волосы и принялась сама тереться о его язык, потом толкнула его на пол, он упал навзничь, а она опустилась своей щелью ему на лицо и ритмично заработала тазом. У него было чувство, будто она его ебёт в рот. У него заболел язык, и тут Маша бурно кончила, откинувшись ему на грудь, раскидав ноги вокруг его головы, застонав.
Отдохнув, она поднялась с него и потрепала его, улыбаясь, по щеке. Оделась и развязала ему руки.
— Маша, а мне можно кончить?
— Нет. Это я решаю, когда тебе кончать.
Он был отправлен на кухню варить суп к обеду. Маша разрешила ему перекусить.
— Найдёшь там в холодильнике варёную говядину, можешь её есть с чёрным хлебом. Читал в школе про Рахметова?
— Вестимо.
— Вот и молодец. Что делать? Он ещё и на гвоздях спал, посмотрим, что тут сделать для тебя...
Суп был готов, когда Маша появилась на кухне.
— Ну что, готово? Пойдёшь сейчас со мной гулять перед обедом, только умойся, а то как шлюха выглядишь.
Она заметила, как он затрепетал, и разрешила его сомнения:
— Можешь переодеться в штатское.
Он бросился к её ногам и стал их целовать. Она удовлетворённо улыбалась, глядя сверху.
Они вышли из дома и пошли по улице, ведущей к заливу. Погода то и дело менялась, солнце то ярко заливало всю картину, то пряталось в тучи, быстро бежавшие над городом. Деревья едва покачивались от ветра.
Он вдохнул воздух полной грудью. Маша шла упругой походкой и рассказывала ему про Шереметева.
Чем ближе к заливу, тем холоднее и ветреней становилось, тем чаще встречались обледенелые участки на дороге.
Они пошли через рощу, когда он попросил у Маши разрешения пойти в туалет.
— Нет. Терпи у меня, — и она стала задавать ему искусствоведческие вопросы, предполагавшие обстоятельные и подробные ответы.
Наконец, когда он уже готов был признать победу троянцев над греками, лишь бы вымолить себе увольнительную, Маша разрешила ему. Он прыгнул к ближайшему дереву, и, расстегнув ширинку, отлил на обледеневший ствол.
— Что-то низко пошло, — прокомментировала из-за его плеча Маша. — А выше можешь?
Он поднял струю выше.
Маша стала рядом, тоже расстегнула ширинку, расставила ноги, откинула корпус назад, и придерживая половые губы у основания, пописала на то же дерево, но выше него.
Прикинув силу ветра, он не рискнул забираться вверх, и вскоре застегнулся.
Маша с гордым видом сравнила отметки на дереве и, зачерпнув снега, растёрла свои руки.
— Давай свой платок, мне нужно руки вытереть!
Он протянул ей свой носовой платок.
— Маша, это платье горничной, оно... Это ведь тебе Лена дала?
— Много будешь знать, скоро состаришься. Мы поменялись. Она мне платье горничной, а я ей — своё вечернее, я всё равно такие не ношу.
Она повернулась в сторону покрытого льдом залива, где виднелись заиндевевшие деревья и камни. Её ресницы покрывал иней. Выбивавшиеся из-под шапки пряди волос тоже были в пёрышках инея.
— Пошли на Лондонскую отмель!
— При чём тут Лондон? Тут и до Петербурга-то неблизко...
— Корабль так назывался, «Лондон». Затонул у этих берегов. После этого Пётр приказал устроить здесь школу лоцманов. У лоцманов уже никто не тонул...
Вернувшись домой, они пообедали. Маша захотела устроить совместный обед и позволила ему поставить свою тарелку под стол и есть у её ног на полу. При этом оба вели оживлённую дискуссию о навигационно-оборонительных сооружениях Финского залива. Он показал полную несостоятельность взглядов Маши на боевые возможности кронштадтских фортов.
— Ну и что! — ответила та сверху. — Зато я могу тебя заставить лизать мне жопу, а ты меня — нет.
— Нет, Маша. Это я могу себе позволить лизать твою жопу, а ты себе мою — нет. Ты ограничена в возможностях.
Сверху по направлению на его голос полетел машин кулак. Он увернулся, потом схватил её руку и поцеловал. Кулак разжался, Маша принимала его страстные поцелуи и молчала.
Остаток дня был заполнен уборкой всего дома, чтением с колен модного английского автора и благожелательным слушанием с кресла, романтическим ужином при свечах в руках Акулины, ванной с лавандой и душем с розовыми ягодицами, поркой на скамье в одних чулках, и покрыванием рук Маши бесчисленными поцелуями.
Маша осознала, что влюбляется в него. Она то и дело в течение дня бегала на кухню, где подбиралась к нему сзади, прижималась, поднимала подол и лапала его ягодицы, щупала его пенис, шарила по всему телу под платьем. Держа