Нику любят девчонки. История первая
от ее мамы, про меня еще ничего приятного не говорила. Конечно, с чего бы ей было, но повод мне саму себя похвалить — и то сойдет.
(И да, понаблюдать. По счастью, меня как будущую звезду избавили решительно от всего связанного с готовкой, папа даже запрещал маме такие посягательства на меня и вместо этого сам щеголял тем, как для него в этом нет никаких непостижимых женских секретов. А я папе иногда играла восхищенную зрительницу, которой ему на кухне явно не хватало. Люблю папу, жаль, что он так. А у Наташи, конечно, могли возникнуть свои мысли про это вторжение едва одетой лентяйки, но вот так вот занимать мою комнату с зеркалом.)
— У меня был молодой человек, — сообщила Наташа, не отрываясь от своей стряпни, — который обожал мне лизать подмышки.
Не про меня, но тоже можно послушать. Не иначе, по Наташиной логике теперь, когда она видела меня голой, со мной можно было обсуждать не только тряпки, «Шерлока» и как москвичи бывают двух видов: ненормальные и ненормальные в хорошем смысле.
— Он был от этого «в хорошем смысле» или наоборот? — спросила я.
— Вот затрудняюсь. Говорил, ему просто нравится и все. Что очень приятное место языком на ощупь. Мне тоже было приятно, но все равно фиг поймешь, что он от этого получает. Хотя, может, оно и правда так приятно. Даже любопытно, а ни на ком не попробуешь. Не на волосатом же мужике.
— Некоторые мальчики там тоже бреются, — сказала я.
— Педики.
— Это ж как раз удобно. Находишь такого, говоришь, мне, мол, строго для эксперимента нужен доброволец. Я думаю, поймет.
— А ты бы поняла?
— Что?
— Если бы я тебя позвала в добровольцы. Строго для эксперимента.
Наташа по-прежнему не оборачивалась.
— Меня это должно как провинциалку шокировать? — спросила я равнодушно.
— А не шокирует?
— Да чё-то нет. Но ты же прикалываешься.
— Вот и замечательно, что не шокирует. Конечно, я прикалываюсь, но это не значит, что мне не любопытно. Вашу лапку, барышня.
И Наташа как-то мигом оказалась возле меня с самыми решительными намерениями.
— А что мне за это будет? — спросила я. Я так до сих пор встречаю большинство сомнительных предложений вместо того, чтобы смущаться или возмущаться. Эффект бывает разный, и я им обычно остаюсь довольна, но порекомендовать не могу: вероятно, надо быть мной и говорить это так, как я.
— Ну... не знаю. Можешь потом тоже попробовать. На мне.
— Наташ, это уже неприлично, — сказала я.
— Ага, давай делать только приличные вещи, пока никто не видит. Всех так обманем. Вот, например, ты не собираешься одеться?
— Мой дом, мои правила.
— Правила? Извини, не знала, — сказала Наташа и сняла майку. Лифчик на ней был, успокойтесь. — В штанах хоть можно остаться? А ты признайся, что у тебя там на самом деле все колючее. Ты не можешь чисто бриться, ты будешь все время отвлекаться и зеркалу глазки строить.
Я говорила, что я прелесть? Кажется, да. А что я очень умная и серьезная, говорила? Нет? Вот то-то. Поэтому не надо слишком много усматривать в том, что весь этот Наташин юмор меня забавлял, особенно когда его было вот так вот много сразу.
— Ты поэтому и не попала на тот межобластной, — не унималась Наташа. — Это ж из-за тебя был бы на всю страну ржач, суровые сибирские фигуристки мохнаты и плевать хотели.
— Фу, блин. Хватит про меня уже сплетни распускать, все равно никто не слышит. О. Стыдись. — Я подняла руки и потянулась.
— Вот, оставайся так, — сказала Наташа и все-таки полезла со своим экспериментом. — Да что ты дергаешься!
— Ну щекотно же!
В общем, мы дурачились и обе хохотали, как ненормальные, так и проходили в одних лифчиках полдня, а потом весь вечер старались при взрослых не хихикать и не фыркать просто оттого, насколько эта наша унылая домашняя атмосфера казалась теперь неадекватной. На следующий день я тоже попробовала полизать Наташины подмышки. Ей щекотно не было совсем. Мне во всей затее нравилось, какая она «на грани» и при этом все-таки не за гранью. Ну то есть, сама идея лизать друг другу подмышки кажется гораздо не пристойнее, чем когда это происходит на самом деле, и мы, разумеется, свежевымытые, гладенькие, благоухающие и все время смеемся. На третий день мы даже вместе залезли в душ — для меня, повторюсь, ничего в принципе такого в этом не было, но в рамках нашего праздника раскрепощенности это тоже казалось каким-то жестом в спину родителям. Но надо отметить, что я тогда первый раз в жизни видела совсем небритую женскую письку. Я не стала подкалывать Наташу по этому поводу — мы уже обо многом успели поговорить, и я призналась, что девственница, так что в любом обмене остротами мои позиции были бы слабее. Но если бы кто-то тогда подглядывал за нами, он бы весь извелся (или она бы вся извелась) от того, как все по-прежнему между нами было невинно и весело. Ну, брызгались и отнимались друг у друга душ, где там какая эротика. Скорее даже впадание в детство.
Вся моя последующая жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы у нас все произошло банально — нечаянные какие-нибудь прикосновения, внезапные поцелуи просто от того, как весело и приятно, постепенное зарождение чего-то более серьезного и нежного... Я не такая и Наташа не такая. На четвертый день она взяла и спросила меня:
— Ника, когда ты мне уже предложишь куни?
Вот так вот, да. Задала вопрос. Мы были обе в лифчиках-трусиках и только что сушили друг другу волосы феном.
— Что-что предложу? — Я правда не поняла.
— Ник, не изображай невинность, хотя у тебя это очень мило получается. Мы друг друга уже хорошо знаем и ничего не стесняемся. Пора твоему язычку отправиться дальше. В смысле, ниже. М? — Наташа взглянула мне в глаза с такой улыбочкой, что мне стало не по себе.
— А почему это именно моему... язычку?
— Ну я же первая сказала. И потом, мне очень не хватает секса. Не буду же я тут у нас давать кому попало. А ты вроде как девственница и не паришься.
Всё вдруг как в детстве: выяснения, кто что первый сказал, и «я, я, я» таким тоном, будто с этим все обязаны что-то делать. И я себя тоже повела как в детстве. Я расплакалась. Чуть ли даже не разревелась. Сказала, что не ожидала от нее такого, что она извращенка и я все расскажу. Может, говорю, ты меня сейчас еще схватишь и насильно заставишь, корова жирная? (Это было уже чтобы просто обидное сказать. Наташа не настолько меня крупнее.)
— Могу, — сказала Наташа, потрепав меня по мокрой щеке, — но поберегу твою психику. Тебе понравится, а потом будет стыдно за то, что понравилось. Но ты и так все понимаешь. Ты из нас более красивая. Более женственная. Более та, которую хотят. Поэтому твое место внизу, и я буду как бы твоим парнем.
Сейчас, когда уже немало девчонок от двадцати до сорока с гаком меня хотели и получили, я понимаю, что Наташа сама в этом ничего не понимала и с уверенным видом несла отсебятину, но тогда-то я решила, что она рассказывает всё как есть, что есть какие-то правила лесбиянства, которые умная девочка
(И да, понаблюдать. По счастью, меня как будущую звезду избавили решительно от всего связанного с готовкой, папа даже запрещал маме такие посягательства на меня и вместо этого сам щеголял тем, как для него в этом нет никаких непостижимых женских секретов. А я папе иногда играла восхищенную зрительницу, которой ему на кухне явно не хватало. Люблю папу, жаль, что он так. А у Наташи, конечно, могли возникнуть свои мысли про это вторжение едва одетой лентяйки, но вот так вот занимать мою комнату с зеркалом.)
— У меня был молодой человек, — сообщила Наташа, не отрываясь от своей стряпни, — который обожал мне лизать подмышки.
Не про меня, но тоже можно послушать. Не иначе, по Наташиной логике теперь, когда она видела меня голой, со мной можно было обсуждать не только тряпки, «Шерлока» и как москвичи бывают двух видов: ненормальные и ненормальные в хорошем смысле.
— Он был от этого «в хорошем смысле» или наоборот? — спросила я.
— Вот затрудняюсь. Говорил, ему просто нравится и все. Что очень приятное место языком на ощупь. Мне тоже было приятно, но все равно фиг поймешь, что он от этого получает. Хотя, может, оно и правда так приятно. Даже любопытно, а ни на ком не попробуешь. Не на волосатом же мужике.
— Некоторые мальчики там тоже бреются, — сказала я.
— Педики.
— Это ж как раз удобно. Находишь такого, говоришь, мне, мол, строго для эксперимента нужен доброволец. Я думаю, поймет.
— А ты бы поняла?
— Что?
— Если бы я тебя позвала в добровольцы. Строго для эксперимента.
Наташа по-прежнему не оборачивалась.
— Меня это должно как провинциалку шокировать? — спросила я равнодушно.
— А не шокирует?
— Да чё-то нет. Но ты же прикалываешься.
— Вот и замечательно, что не шокирует. Конечно, я прикалываюсь, но это не значит, что мне не любопытно. Вашу лапку, барышня.
И Наташа как-то мигом оказалась возле меня с самыми решительными намерениями.
— А что мне за это будет? — спросила я. Я так до сих пор встречаю большинство сомнительных предложений вместо того, чтобы смущаться или возмущаться. Эффект бывает разный, и я им обычно остаюсь довольна, но порекомендовать не могу: вероятно, надо быть мной и говорить это так, как я.
— Ну... не знаю. Можешь потом тоже попробовать. На мне.
— Наташ, это уже неприлично, — сказала я.
— Ага, давай делать только приличные вещи, пока никто не видит. Всех так обманем. Вот, например, ты не собираешься одеться?
— Мой дом, мои правила.
— Правила? Извини, не знала, — сказала Наташа и сняла майку. Лифчик на ней был, успокойтесь. — В штанах хоть можно остаться? А ты признайся, что у тебя там на самом деле все колючее. Ты не можешь чисто бриться, ты будешь все время отвлекаться и зеркалу глазки строить.
Я говорила, что я прелесть? Кажется, да. А что я очень умная и серьезная, говорила? Нет? Вот то-то. Поэтому не надо слишком много усматривать в том, что весь этот Наташин юмор меня забавлял, особенно когда его было вот так вот много сразу.
— Ты поэтому и не попала на тот межобластной, — не унималась Наташа. — Это ж из-за тебя был бы на всю страну ржач, суровые сибирские фигуристки мохнаты и плевать хотели.
— Фу, блин. Хватит про меня уже сплетни распускать, все равно никто не слышит. О. Стыдись. — Я подняла руки и потянулась.
— Вот, оставайся так, — сказала Наташа и все-таки полезла со своим экспериментом. — Да что ты дергаешься!
— Ну щекотно же!
В общем, мы дурачились и обе хохотали, как ненормальные, так и проходили в одних лифчиках полдня, а потом весь вечер старались при взрослых не хихикать и не фыркать просто оттого, насколько эта наша унылая домашняя атмосфера казалась теперь неадекватной. На следующий день я тоже попробовала полизать Наташины подмышки. Ей щекотно не было совсем. Мне во всей затее нравилось, какая она «на грани» и при этом все-таки не за гранью. Ну то есть, сама идея лизать друг другу подмышки кажется гораздо не пристойнее, чем когда это происходит на самом деле, и мы, разумеется, свежевымытые, гладенькие, благоухающие и все время смеемся. На третий день мы даже вместе залезли в душ — для меня, повторюсь, ничего в принципе такого в этом не было, но в рамках нашего праздника раскрепощенности это тоже казалось каким-то жестом в спину родителям. Но надо отметить, что я тогда первый раз в жизни видела совсем небритую женскую письку. Я не стала подкалывать Наташу по этому поводу — мы уже обо многом успели поговорить, и я призналась, что девственница, так что в любом обмене остротами мои позиции были бы слабее. Но если бы кто-то тогда подглядывал за нами, он бы весь извелся (или она бы вся извелась) от того, как все по-прежнему между нами было невинно и весело. Ну, брызгались и отнимались друг у друга душ, где там какая эротика. Скорее даже впадание в детство.
Вся моя последующая жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы у нас все произошло банально — нечаянные какие-нибудь прикосновения, внезапные поцелуи просто от того, как весело и приятно, постепенное зарождение чего-то более серьезного и нежного... Я не такая и Наташа не такая. На четвертый день она взяла и спросила меня:
— Ника, когда ты мне уже предложишь куни?
Вот так вот, да. Задала вопрос. Мы были обе в лифчиках-трусиках и только что сушили друг другу волосы феном.
— Что-что предложу? — Я правда не поняла.
— Ник, не изображай невинность, хотя у тебя это очень мило получается. Мы друг друга уже хорошо знаем и ничего не стесняемся. Пора твоему язычку отправиться дальше. В смысле, ниже. М? — Наташа взглянула мне в глаза с такой улыбочкой, что мне стало не по себе.
— А почему это именно моему... язычку?
— Ну я же первая сказала. И потом, мне очень не хватает секса. Не буду же я тут у нас давать кому попало. А ты вроде как девственница и не паришься.
Всё вдруг как в детстве: выяснения, кто что первый сказал, и «я, я, я» таким тоном, будто с этим все обязаны что-то делать. И я себя тоже повела как в детстве. Я расплакалась. Чуть ли даже не разревелась. Сказала, что не ожидала от нее такого, что она извращенка и я все расскажу. Может, говорю, ты меня сейчас еще схватишь и насильно заставишь, корова жирная? (Это было уже чтобы просто обидное сказать. Наташа не настолько меня крупнее.)
— Могу, — сказала Наташа, потрепав меня по мокрой щеке, — но поберегу твою психику. Тебе понравится, а потом будет стыдно за то, что понравилось. Но ты и так все понимаешь. Ты из нас более красивая. Более женственная. Более та, которую хотят. Поэтому твое место внизу, и я буду как бы твоим парнем.
Сейчас, когда уже немало девчонок от двадцати до сорока с гаком меня хотели и получили, я понимаю, что Наташа сама в этом ничего не понимала и с уверенным видом несла отсебятину, но тогда-то я решила, что она рассказывает всё как есть, что есть какие-то правила лесбиянства, которые умная девочка