Нику любят девчонки. История первая
же просто ходячее оскорбление всего женского пола. Мы переживаем, что-то пытаемся из себя изобразить, и тут ты такая: привет, я Ника, можете вешаться.
Я едва дала ей договорить. Оно и кстати, что я так плохо целуюсь, пусть знает все мои слабые места, пусть меня треплет как хочет, это же... это же настоящее. Я готова была сдохнуть от счастья, что Наташу лесбиянит не вообще по жизни, а из-за меня.
— Глаза-то как горят, — сказала она потом. — Нашла себе новое зеркало. Я вот думала сначала — ты тепличная вся, это ненадолго, тебе еще жизнь покажет, что к чему. А потом подумала: нет, вот ей нифига не покажет. Поз-д-но. Это стальной, несгибаемый нарциссизм на всю жизнь. А в итоге подумала: нет, может быть, ты все-таки сломаешься. Но я этого не хочу. Оставайся такой. Но я буду той, кому ты сделала куннилингус. Я. Я первая сказала.
Мне опять вспомнился мальчик, который кончил мне на живот, а потом страдал и стыдился. Наверно, тогда эта самая жизнь и начала меня пробовать на прочность. Еще осторожно. Еще любя. Бр-р.
— Наташ, ты гораздо круче зеркала, ты живая. И первая. Поэтому я тебе дам всё-всё, что ты хочешь, а холодная и дрянь буду потом с другими. Но я тебе наврала, что не боюсь твою письку, на самом деле очень боюсь. Может, тебе так будет даже приятнее.
Конечно же, я бессовестно смотрелась в зеркало, пока все это говорила, и надеялась, что просто свожу с ума Наташу, которая вдруг от такой невозможной прелести, как я, еще и слышит такие сладкие вещи. Вдобавок Наташа не могла не почувствовать, как я теку в трусики, сидя поперек ее горячей ноги. В общем, я была в тот момент мечтой каждого мальчика и многих, многих девчонок, которые даже в себе такого не подозревали. И при этом я честно принимала правила игры, которые мне внушила Наташа: я как бы виновата перед женским полом за то, как зазналась, но женский пол в Наташином лице меня готов простить, если я... Вот в том-то и дело, что лицо Наташино было тут ни при чем, а мое очень даже.
Почему я вообще так боялась того, что мне предстояло сделать? Ну как, я же девочка. Тут это означало много всего сразу.
— Мне будет приятнее, — сказала Наташа, — если я тебя избавлю от этого страха.
Мы целовались еще, потом Наташа меня согнала с колен, встала, взяла сзади за плечи и подвела к зеркалу. Наверное, для нее это было так же трогательно, как котенку налить молока в блюдечко. Я же никуда не денусь, я же начну строить себе глазки, даже когда не одна. Я смотрела, как Наташа целует меня в шею, я следила за ее рукой, которая немного щекотно скользнула по моему животику и ниже, сгребла по-хозяйски мой девственный бугорок через мокрые, ой, какие мокрые уже трусы, а потом Наташа положила мне другую руку поперек живота, притянула к себе, куснула за ухо и юркнула рукой под резинку. Это было совсем не как мои нежные пальчики, даже немного больно, и я заскулила: «пожалуйста, осторожней», а Наташа сказала:
— Не пищи, я тебе обещала: оставлю в целости и невинности. Я же не мальчик, чтобы не знать, где у тебя что.
Я переглянулась с собой в зеркале и, начиная уже вся трепетать и расплываться от удовольствия под натиском Наташиных пальцев, особенно сладко прониклась своим беззащитным положением. Не то чтоб я боялась лишиться девственности, я ведь уже пробовала и расстроилась, когда не вышло, но теперь самым важным в мире было понимание, что Наташе вообще ничего не мешает запустить пальцы глубже, причинить боль, одним движением вывести в женщины, но она этого не делает, потому что не хочет, бережет свою живую игрушку. А вот мне ее нагло мохнатая писька внушает страх, и это уже не Наташины проблемы. Как хорошо греться и обжигаться о чужое настойчивое желание.
Я боялась и от этого возбуждалась сильнее. Я думала, что сейчас же, не отходя от зеркала, должна буду исполнить свои оральные обязанности, но нас спугнули вернувшиеся родители, и я осталась даже без оргазма от Наташиной руки. Я второпях надела Наташину фиолетовую майку, спохватилась, запаниковала и вообще не могла вспомнить, где оставила свою. Думала, что сейчас все с нами станет ясно, особенно учитывая мой разгоряченный вид.
— Мам, теть Тань, вот Ника считает, что ей вообще не идет фиолетовое, а мне кажется, вполне, — сказала Наташа как ни в чем не бывало. — Она сопротивлялась, но я ее все-таки заставила померить. Неплохо ведь, а?
Так с порога и зашел разговор о моих голубых глазах и их сочетаемости с разными цветами. Никто не заметил, сколько восхищения и благодарности было в этих голубых глазах; Наташа прямо-таки действительно повела себя как мой парень, не растерялась, устранила на ходу последствия моей оплошности.
«Ночью, в полтретьего, иди в ванную», — тихо сказала я ей на ходу. Я не так блестяще соображаю. Конечно, если бы я забралась к ней в комнату, или она ко мне, мы бы наделали вдвое меньше шума. А потом можно было бы полежать вместе. Ну и потом, я перетрусила и потому назвала такое глухое время. Теперь полночи не спать из-за этого. А вообще по-умному надо было, конечно, дотерпеть до завтра, но это Наташе, я думаю, было бы еще обидней, чем мне.
Наташа, впрочем, даже не кивнула. Я не поняла, расслышала ли она вообще — или, может быть, сочла это дурацкой идеей, не стоящей даже ответа. Весь вечер я провела в неопределенности, мямлила, когда меня о чем-нибудь спрашивали, пыталась украдкой поймать Наташин взгляд — без толку. Внутри все ныло от недоласканности, Наташина майка была мне немного велика и спадала с плеч, постоянно напоминая о ее руках, о том, как я была вся в ее власти, и в довершение никуда не делся страх перед тем, что будет ночью. Страх этот сделался совсем холодным и неприятным оттого, какой нерасторопной дурочкой я себя чувствовала. Иногда я почти совсем забываю, что я прелесть.
Переодевшись в пижамку и улегшись на диван, я сделала то, чего не делала никогда раньше: потеребила себя пальцами, а потом облизала их. От этого стало только хуже. Мне хотелось быть, мягко говоря, приятней на вкус. Мне было бы стыдно самой принимать куннилингус. Это было бы как разоблаченный обман, как отрицание всех моих сладких соблазнов. Мое тайное место нужно затем, чтобы заманивать туда мужское напряжение, скользить и чуть сжимать, делая сладко-невыносимо нам обоим; ну или как сегодня — чтобы парень или девчонка могли играть с моим телом, учащать мое дыхание, заставлять дергаться и постанывать, отнимать у меня волю простыми движениями пальцев — я устала, в конце концов, отдаваться зеркалу. А вот Наташина писька, конечно, такой и должна быть на вкус. Но мне от этого проще не становилось.
Меня одолевали мысли о девочках с Наташиных картинок. О тех, что должны были олицетворять меня. Я воображала себя на их месте, еще более красивую и невинную на вид, и все-таки закрадывалось сомнение, что я, как выразилась Наташа, выйду сухой. Есть все-таки в этом что-то унизительное и ужасное, не может тут дело быть в одном физическом удовольствии, и Наташа этого особо не скрывает. Вдруг я не смогу после этого смотреть на себя в зеркало?
Я едва дала ей договорить. Оно и кстати, что я так плохо целуюсь, пусть знает все мои слабые места, пусть меня треплет как хочет, это же... это же настоящее. Я готова была сдохнуть от счастья, что Наташу лесбиянит не вообще по жизни, а из-за меня.
— Глаза-то как горят, — сказала она потом. — Нашла себе новое зеркало. Я вот думала сначала — ты тепличная вся, это ненадолго, тебе еще жизнь покажет, что к чему. А потом подумала: нет, вот ей нифига не покажет. Поз-д-но. Это стальной, несгибаемый нарциссизм на всю жизнь. А в итоге подумала: нет, может быть, ты все-таки сломаешься. Но я этого не хочу. Оставайся такой. Но я буду той, кому ты сделала куннилингус. Я. Я первая сказала.
Мне опять вспомнился мальчик, который кончил мне на живот, а потом страдал и стыдился. Наверно, тогда эта самая жизнь и начала меня пробовать на прочность. Еще осторожно. Еще любя. Бр-р.
— Наташ, ты гораздо круче зеркала, ты живая. И первая. Поэтому я тебе дам всё-всё, что ты хочешь, а холодная и дрянь буду потом с другими. Но я тебе наврала, что не боюсь твою письку, на самом деле очень боюсь. Может, тебе так будет даже приятнее.
Конечно же, я бессовестно смотрелась в зеркало, пока все это говорила, и надеялась, что просто свожу с ума Наташу, которая вдруг от такой невозможной прелести, как я, еще и слышит такие сладкие вещи. Вдобавок Наташа не могла не почувствовать, как я теку в трусики, сидя поперек ее горячей ноги. В общем, я была в тот момент мечтой каждого мальчика и многих, многих девчонок, которые даже в себе такого не подозревали. И при этом я честно принимала правила игры, которые мне внушила Наташа: я как бы виновата перед женским полом за то, как зазналась, но женский пол в Наташином лице меня готов простить, если я... Вот в том-то и дело, что лицо Наташино было тут ни при чем, а мое очень даже.
Почему я вообще так боялась того, что мне предстояло сделать? Ну как, я же девочка. Тут это означало много всего сразу.
— Мне будет приятнее, — сказала Наташа, — если я тебя избавлю от этого страха.
Мы целовались еще, потом Наташа меня согнала с колен, встала, взяла сзади за плечи и подвела к зеркалу. Наверное, для нее это было так же трогательно, как котенку налить молока в блюдечко. Я же никуда не денусь, я же начну строить себе глазки, даже когда не одна. Я смотрела, как Наташа целует меня в шею, я следила за ее рукой, которая немного щекотно скользнула по моему животику и ниже, сгребла по-хозяйски мой девственный бугорок через мокрые, ой, какие мокрые уже трусы, а потом Наташа положила мне другую руку поперек живота, притянула к себе, куснула за ухо и юркнула рукой под резинку. Это было совсем не как мои нежные пальчики, даже немного больно, и я заскулила: «пожалуйста, осторожней», а Наташа сказала:
— Не пищи, я тебе обещала: оставлю в целости и невинности. Я же не мальчик, чтобы не знать, где у тебя что.
Я переглянулась с собой в зеркале и, начиная уже вся трепетать и расплываться от удовольствия под натиском Наташиных пальцев, особенно сладко прониклась своим беззащитным положением. Не то чтоб я боялась лишиться девственности, я ведь уже пробовала и расстроилась, когда не вышло, но теперь самым важным в мире было понимание, что Наташе вообще ничего не мешает запустить пальцы глубже, причинить боль, одним движением вывести в женщины, но она этого не делает, потому что не хочет, бережет свою живую игрушку. А вот мне ее нагло мохнатая писька внушает страх, и это уже не Наташины проблемы. Как хорошо греться и обжигаться о чужое настойчивое желание.
Я боялась и от этого возбуждалась сильнее. Я думала, что сейчас же, не отходя от зеркала, должна буду исполнить свои оральные обязанности, но нас спугнули вернувшиеся родители, и я осталась даже без оргазма от Наташиной руки. Я второпях надела Наташину фиолетовую майку, спохватилась, запаниковала и вообще не могла вспомнить, где оставила свою. Думала, что сейчас все с нами станет ясно, особенно учитывая мой разгоряченный вид.
— Мам, теть Тань, вот Ника считает, что ей вообще не идет фиолетовое, а мне кажется, вполне, — сказала Наташа как ни в чем не бывало. — Она сопротивлялась, но я ее все-таки заставила померить. Неплохо ведь, а?
Так с порога и зашел разговор о моих голубых глазах и их сочетаемости с разными цветами. Никто не заметил, сколько восхищения и благодарности было в этих голубых глазах; Наташа прямо-таки действительно повела себя как мой парень, не растерялась, устранила на ходу последствия моей оплошности.
«Ночью, в полтретьего, иди в ванную», — тихо сказала я ей на ходу. Я не так блестяще соображаю. Конечно, если бы я забралась к ней в комнату, или она ко мне, мы бы наделали вдвое меньше шума. А потом можно было бы полежать вместе. Ну и потом, я перетрусила и потому назвала такое глухое время. Теперь полночи не спать из-за этого. А вообще по-умному надо было, конечно, дотерпеть до завтра, но это Наташе, я думаю, было бы еще обидней, чем мне.
Наташа, впрочем, даже не кивнула. Я не поняла, расслышала ли она вообще — или, может быть, сочла это дурацкой идеей, не стоящей даже ответа. Весь вечер я провела в неопределенности, мямлила, когда меня о чем-нибудь спрашивали, пыталась украдкой поймать Наташин взгляд — без толку. Внутри все ныло от недоласканности, Наташина майка была мне немного велика и спадала с плеч, постоянно напоминая о ее руках, о том, как я была вся в ее власти, и в довершение никуда не делся страх перед тем, что будет ночью. Страх этот сделался совсем холодным и неприятным оттого, какой нерасторопной дурочкой я себя чувствовала. Иногда я почти совсем забываю, что я прелесть.
Переодевшись в пижамку и улегшись на диван, я сделала то, чего не делала никогда раньше: потеребила себя пальцами, а потом облизала их. От этого стало только хуже. Мне хотелось быть, мягко говоря, приятней на вкус. Мне было бы стыдно самой принимать куннилингус. Это было бы как разоблаченный обман, как отрицание всех моих сладких соблазнов. Мое тайное место нужно затем, чтобы заманивать туда мужское напряжение, скользить и чуть сжимать, делая сладко-невыносимо нам обоим; ну или как сегодня — чтобы парень или девчонка могли играть с моим телом, учащать мое дыхание, заставлять дергаться и постанывать, отнимать у меня волю простыми движениями пальцев — я устала, в конце концов, отдаваться зеркалу. А вот Наташина писька, конечно, такой и должна быть на вкус. Но мне от этого проще не становилось.
Меня одолевали мысли о девочках с Наташиных картинок. О тех, что должны были олицетворять меня. Я воображала себя на их месте, еще более красивую и невинную на вид, и все-таки закрадывалось сомнение, что я, как выразилась Наташа, выйду сухой. Есть все-таки в этом что-то унизительное и ужасное, не может тут дело быть в одном физическом удовольствии, и Наташа этого особо не скрывает. Вдруг я не смогу после этого смотреть на себя в зеркало?