улыбнувшись в ответ, Малик подтолкнул друга к выходу: «Давай пойдем в сад. Насколько я помню, тебе придется пожать руку каждому из мужчин, собравшихся там, после чего они выразят тебе сочувствие. Нелегкое это дело, брат, но деваться некуда. Я постою рядом, чтоб было не совсем одиноко».
Глубоким вечером, провожая Малика за ворота, Гио увлек его на несколько минут в вязкий мрак, под разлапистые ветви столетнего каштана. Его глухой шепот был горяч и тороплив: «Завтра из города возвращается мамин брат. Он будет жить у нас, пока все не наладится. Мама совершенно не умеет жить самостоятельно. Боюсь, она не вынесет папиной смерти. Знаешь, еще позавчера он говорил мне, что возьмет меня в Грецию следующим летом. Была у него такая мечта: отправиться в круиз по Средиземному морю. Он всегда увлекался древностями. Мама протестовала, говорила о каких-то сбережениях, а он все отмахивался и твердил свое.… Будто чувствовал…»

Малик положил руку на плечо друга, сильно сжал его: «Я понимаю, как тебе больно сейчас. Честно, не знаю, как я бы повел себя на твоем месте, но выхода нет – придется пережить это. У тебя осталась мама. Ей без тебя будет совсем худо. Сначала поддержи её, а потом разберись со своими мыслями». Гио положил пылающую сухую ладонь на руку Малика. «Мама ведь не работает, - продолжал говорить тот, чувствуя полную растерянность. – Кто вас будет обеспечивать?» Гио промолчал. Затем снял с плеча руку друга, сделал короткий выдох. Его лицо, едва различимое в чернильном воздухе, приняло отстраненное выражение. «Дядя поможет, - отозвался, наконец, он тем же голосом, что говорил днем по телефону. – Для чего, ты думаешь, он переезжает к нам? У него в столице налаженный бизнес по сдаче в аренду помещений. Как-то он рассказывал, что может делать что угодно, контора все равно будет приносить ему стабильный доход. Он принципиальный холостяк, и мама – единственный человек, к которому он привязан на этой земле. Вот и пришло время позаботиться о любимой сестре. Как хорошо все устроилось, правда?» Едкая горечь, скрасившая последние ноты его тона, не укрылась от слуха Малика.

Что-то внутри оборвалась, оставляя за собой звенящую тоску и холод. Не в силах сдерживать накатившие эмоции, он одним резким движением притянул к себе худощавую фигуру, смутно белеющую в хаотичной тьме, словно маленький одинокий парусник, истерзанный в клочья беснующимся штормом. Пока он судорожно обнимал вздрагивающее, слабо протестующее тело, его сердце наполнялось новой кровью, оживало, пружинисто стуча в стенки вздымающихся ребер. Пересохшими от волнения губами он нащупал крупные слезы на холодных щеках Гио, промокнул их, распробовав на вкус солоноватую горечь. Сейчас он понимал, что есть вещи целебнее правильных слов. По тому, как возвращалось тепло в глаза друга, по румянцу, загоревшемуся на его скулах, по ответным ласкам он определил, в конце концов, что гармония восстановлена. «Помни, я всегда рядом, - сказал он на прощание. – Пока это зависит от меня, я рядом». Гио слабо пожал его руку и пошел в дом. Страх отступил. Нельзя сказать, что он был счастлив, но в душе его улеглись темные волны сомнений и отчаянья. Слова Малика укоренились в его памяти, как оберегающее заклинание. Он не один, и, значит, он справится.

*****
Дядя Гио, Аслан Луриа, был тем человеком, с которым два года назад он впервые вошел в мир запретных удовольствий. Тогда, казалось, все произошло спонтанно. Они всей семьей отдыхали в Грузии. Отец снял на летний сезон туристический домик в высокогорной альпийской долине. С маленькой деревянной веранды открывался потрясающий вид на пронизанные лучами солнца зеленые холмы, обширные лиственные рощи и небольшой участок быстрого прозрачного ручья, огибающего плешивую горку, на которой чабан пас жирных кудрявых овец. Сделав из голышей, пакли и клеенки некое подобие плотины, отец с дядей собрали большое количество текущей воды в том месте, где ручей раздавался вширь. И хотя это сооружение очень отдаленно напоминало бассейн, все с большой радостью проводили в нем добрую половину суток. Лето было жарким, но не душным.

Мужчины проводили время, собирая в пролеске хворост, удя некрупную рыбу и раскуривая толстые пахучие сигары, которые предприимчивый дядя Аслан оптом вывез из Греции. Иногда они сражались в нарды, и в таких случаях Гио приходилось примерять на себя роль независимого хроникера, заносящего данные о победах и проигрышах в ученическую тетрадку. Время пробегало незаметно. Лениво и скучно тянулись погожие деньки, наполненные свежим воздухом и здоровым питанием. Мама выглядела довольной, похорошевшей: на бледных щеках горожанки пробился ассиметричный румянец, серые глаза искрились энергией и озорством. Отец, глядя на нее, тоже подбирался, молодцевато втягивал небольшой животик и строил глазки. Гио было смешно наблюдать за вторым дыханьем, открывшимся у родителей. Ему часто приходилось слышать, что мать с отцом очень красивая пара, но в его разумении они были довольно-таки пожилыми для таких вот романтических выпадов. Вот дядя Аслан, напротив, казался ему образцом мужественной красоты и молодости духа.

Он был на год младше матери, на тот момент ему было чуть за тридцать. Этот высокий смуглый мужчина с копной темных волос, прямым носом и мягким зеленым взглядом, опущенным густыми черными ресницами, несомненно, пользовался успехом у женщин. Натренированные мускулы под гладкой загорелой кожей лоснились на солнце, длинные ноги, поросшие золотистым курчавым волосом, были постоянно напряжены. Он напоминал внешностью какого-нибудь римского бога-воителя, Гио видел что-то подобное в отцовских коллекциях репродукций из знаменитых музеев мира. В то же самое время было в нем что-то такое, что на подсознательном уровне отталкивало юношу. Дядя Аслан был словоохотлив, слишком уверен в себе и дерзок. Гио не раз приходилось наблюдать, как в ситуациях выбора между отцовым решением или решением Аслана о том, как провести день или чем заняться следующим утром, мать всегда склонялась в пользу брата. Отец, предприняв для приличия несколько вялых попыток настоять на своем, в итоге всегда соглашался с идеями шурина.

Гио доводилось видеть, с каким ироничным снисхождением отзывается дядя о достижениях его отца. Он поднимал на смех увлечение отца археологическими открытиями, его азарт коллекционера. Искусство и история казались ему пыльными ширмами, за которыми скрывается настоящая земная жизнь со всеми ее гедоническими радостями и шансами, и он искренне не понимал, как может муж его возлюбленной сестры тратить годы своей молодости на сбор ветхих ковриков, фресок и бронзовых нелепиц, изгвазданных патиной столетий. Отец защищался, как мог. Он парировал дяде, что ему, по крайней мере, удалось достигнуть трех основных целей миссии мужчины на земле: он-де построил дом, посадил целый сад деревьев и, что главное, дал жизнь сыну. В такие минуты Гио замечал, что стрелы отца достигают намеченной цели: ясный взгляд дяди медленно затухал, его красивые губы кривила ироничная усмешка, а длинные смуглые пальцы сплетались нервическом