остатки контроля. Я осязаю тонкий склизкий след на моей коже, оставленный твоим распаленным инструментом. «Пососи его, - просишь ты осипшим голосом. – Родной, возьми его в ротик!» И я, как павшая на дно девка, завожусь от твоего непотребства, готовый сейчас на любую низость ради твоего довольства.
Ты гладишь сильными ладонями мои взлохмаченные волосы, запрокинув красивую, как у витязя, голову, а я капля за каплей сглатываю хмельную щелочь твоего перебродившего семени. Я вновь потерпел поражение: об этом торжественным аккордом возвестил твой грубый утробный стон. Золотой день за тонированными стеклами авто погас: кривозубая горная гряда облеклась в унылый сероватый покров, а яркая зелень холма обернулась синеватой венерической порослью, полной вечерних шорохов.
*****
Я держу твою ладонь двумя своими. В жидковатом полумраке моей спальни видна разобранная кровать, прикроватная тумба с фруктовой корзиной и твоими сигаретами. Ты сидишь на постели, не сняв пальто. Твоего лица не видно: голова опущена, темная челка нависает над глазами тревожным крылом галки. Сегодня четвертый день после похорон твоей жены. Ты позвонил внезапно: я собирался лечь спать, потому и встретил тебя в пижаме, забыв, что давно из нее вырос, что показываться в ней, должно быть, стыдно. Даже не кивнув, ты прошел внутрь комнаты, пнув ногой баскетбольный мяч, попавшийся тебе на пути. Откатившись в угол, он с грохотом опрокинул напольную египетскую вазу, которая тут же раскололась надвое. Хорошо еще, что родителей не было дома: мать поднимает шум по поводу любого убытка. Я не стал обращать внимания на маленький инцидент, прошел мимо тебя и, распахнув окно настежь, сел на подоконник.
- Извини, - пробормотал ты, рассеяно опускаясь на кровать. – У тебя всегда хлам под ногами валяется…
Я выглянул на улицу. Старое каштановое дерево, могучими ветвями доходившее до самой крыши многоквартирного здания, в котором селилась моя семья, целиком увязло в синеватых вечерних тенях. Белые скамейки у основания его мощного ствола казались предметами игрушечной мебели, небрежно побросанными маленькими девочками. Сейчас я почему-то остро захотел оказаться там, внизу, чтобы задом ощутить ребристые выступы их деревянных плетений, напоенные соками отгоревшего солнца.
- Если ты устал, полежи, - бросил я тебе, не поворачивая головы. – Мои не скоро вернутся.
Ты не ответил. Не поменял позы. Казалось, ты не осознавал, где находишься. Никогда прежде ты не приходил ко мне без предупреждения, соблюдая маниакальную осторожность в самых несущественных деталях.
Я слез с окна, плотно прикрыв ставню. Устраиваться на кровати рядом с тобой показалось мне неуместным, поэтому я растянулся на паласе возле твоих горестных ног. Тебя было почти не различить в сгустившейся тьме, но я ощущал горячий запах, исходивший от ладоней, шеи и губ. Ты чуть сдвинул ногу, и, наткнувшись на меня, положил ступню мне на грудь, намеренно давя в районе сердца. Вывернувшись, я ударил пяткой по твоей коленной чашечке, и ты, охнув, грубо выругался в мой адрес. Затем сгреб меня с ковра, поднял, как щенка, к самому своему лицу, и, пропиливая взглядом, прохрипел:
- Она ушла, слышишь? Не об этом ли ты втайне мечтал, мелкий сучонок?
Я молчал, сжав веки, чтоб не видеть этих страшных огоньков в глубине его зрачков. Не давая мне опомниться, он резко прижал меня к себе, и с какой-то ненавистью впился губами в мой растерянный рот. Его горьковатый язык влажно ворочался во мне, совсем близко посверкивали белки закатившихся от животной похоти глаз, а чудесные смуглые руки нежно водили под пижамой, подчиняя себе мою взбунтовавшуюся сущность. Я целовал его мягкие прокуренные губы, и со стремительно растущей в предсердье болью обхватывал руками сильную шею, пружинисто выгибающуюся в разрезе черного свитера.
- Только ты остался. А зачем ты мне, скажи.… Куда я тебя, сопляка, дену? – Твои ...бессвязные реплики сменились глухими вздохами, когда мои опухшие губы обхватили налившийся кровью орган, требовательно восставший из гнезда густых кучерявых волосков.
Знаю, ты ненавидел меня в это мгновение. Знаю, что и я ненавидел тебя, а еще больше себя – за слабость, за животную тоску, за несвоевременную похоть… Ты здесь, загнанный болью в угол клетки, узник своих противоречий и желаний, и я, который вместо того, чтобы освободить тебя от сомнений и затянувшейся связи, в очередной раз утягиваю тебя в трясину своей любовной лихорадки.
- Ты останешься ночевать? Ты никогда не оставался у меня на ночь, - мои мысли, подстегиваемый нарастающим желанием, стали путаться. – Родители с утра укатят на работу, они даже не узнают, что здесь кто-то был. Я запру дверь…
- Нет, - прошептал ты, больно сдавливая мне голову пальцами. – Нееет…
- Пожалуйста, Имран… Я не хочу отпускать тебя в ночь. Тебе нечего сейчас делать дома одному.
- Я сказал, - твой голос стал почти жестким. – Сейчас я кончу в твой сладкий ротик, уложу тебя в кроватку и свалю отсюда. Я не собираюсь впутывать тебя в свои проблемы. Мал еще. Я выкарабкаюсь, брат. Дайте мне только немного времен. Немного времени.… Вот так! Глубже! Возьми его целиком, мышонок, насадись горлышком до предела!.. Хорошо! Хо-ро-шоооооо!
Моя челюсть, онемевшая от фаллической атаки, отказывалась воспроизводить речь, поэтому я никак не реагировал на твои реплики, старательно сглатывая горячую пряную слизь, мелко выстреливавшую в рот. Ты утробно дышал, да боли стискивая нежную кожу на моей шее. После ты бережно подобрал меня и перенес в постель. Мы вместе легли: я полураздетый, в расползшейся подростковой пижаме, и ты – как был, в пальто. Твоё неровное дыханье, бьющее в моё ухо, звучало колыбельной, самой прекрасной из всех возможных на этой погибающей земле. Устало прикрыв веки, я провалился в тяжелый полусон. В нем отдельным фрагментом прорисовывалось неспокойное зимнее море, засиженное голодными серыми чайками. Я видел себя бредущим от одного непогашенного фонаря до другого, уже взрослого, полного незаживших ран и горьких потерь, одетого в черное одинокое пальто – твоё пальто.… Не твое ли дыханье у моей щеки стало шумом прибоя в этом странном сне? Куда я иду в нём? Что за сверкающая даль за зыбким январским туманом влечет меня? Ответ приходит не сразу. Мучительный и прекрасный ответ. То – весна на склонах Эльбруса, стозвучная, вечно юная и вечно древняя весна! И этот сладковато-душный аромат, от которого низ живота обволакивает негой, он, кажется знакомым.… Так пахли твои губы в тот незабытый майский вечер, когда ты по-настоящему поцеловал меня в тени кустов шиповника в Предгорье. Сейчас я определил этот аромат, он ведет меня от стужи к яростному солнцу весны, обратно в юность. Аромат гниющих эдельвейсов…
Резкий укол в сердце толчком выбрасывает меня из дремы. Я быстро поворачиваю голову, усмиряя дикий страх, затапливающий моё сознанье. Я едва успеваю увидеть ромб твоей спины, перегнувшейся через бортик подоконника в беззвездную ночь, пойманную в лапы каштана.
Я не закричал, не бросился выручать тебя. Моё сердце сорвалось раньше, чем твое тело, и ты, устало