захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.

Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись грязью, строили башни на голове, топили и закапывали друг друга по самые ноздри, и потом вдруг устали до радуг в глазах, и вытянулись в изнеможении, и заснули в липком месиве, взболтанном телами и ногами; а когда проснулись – грязь подсохла на нас, и оба мы были в панцырях, как настоящие бегемоты...

Китти предложила побродить в грязи по лагерю, и мы, уже изрядно обалдевшие, полезли пугать народ. После того, кое-как вымывшись, мы поползли наконец к нашим кемпингам – обжираться и упиваться в усмерть. Голод звенел в наших телах, как лихорадка. Мои тряпки каким-то чудом остались там, где я их бросил, а Киттины исчезли бесследно, и ей пришлось топать голопиздой, как Ева.

Нажравшись гамбургеров и тушенки, упившись пивом, мы расползлись, как улитки, по кемпингам, и я мгновенно утонул в сне, даже не заметив, как засыпаю.

Проснулся я под вечер. Темнело; звенели цикады, гитары и голоса – отовсюду, как в театре перед спектаклем. Помочившись, я прислушался к гулу, выделил в нем мяукающий голосок Китти и пошел на него, как зверь.

Китти сидела с большой компанией у костра. Рядом валялась забытая гитара: было не до нее – шла игра, и Китти вглядывалась в веер карт, как в волшебное зеркало. Едва кивнув мне, она бросила – „привет”, – и тут же заорала: – Я в игре!

Это было явно не мне. Внутри царапнуло; „она так увлечена игрой”, говорил я себе, „и всего-то делов... Не стоит обижаться...” Легче не стало, и я принялся разглядывать играющих. Мне предложили присоединиться, я отказался; Китти подобралась, обхватив ноги руками, набычилась и бросала острые взгляды на карты в руках противников.
- Как тебе наша котица? – вдруг подлезла Ви. – Она уже проиграла себя Джефферсону, Лесли и Битюгу, и хочет отыграться.
- Как это „проиграла себя”? – не понял я.
- Так. Будет у них секс-рабыней до конца феста. Ничего, ей только в кайф. Они классные ебыри, балдеж просто, особенно Битюг. У него дрючок еще длинней, чем у тебя.

То ли мне почудилось, то ли в голосе Ви действительно мелькнули мстительные нотки. Впрочем, мне было все равно, потому что я вдруг озяб, будто меня сунули в холодильник.
- А... а сейчас она тоже...
- Что „тоже”? Сейчас она поставила свои волосы. Проиграет – Лесли побреет ее налысо.
- Налысо?! – Я похолодел еще больше, – но тут раздались вопли. Китти закрыла руками лицо, и один из парней подскочил к ней.
- Нннееее! Нннееее! – пищала и мяукала она, – я отыграюсь! Давайте еще! Ну даваааайте! - Что ставишь, женщина? Волос у тебя, считай, что уже нет...
- Есть! Есть! – крикнул кто-то. – Только не на голове!

Все заржали.
- ...Точно! А что скажешь, женщина? Твоя шевелюра на пизде против... твоей шевелюры на голове. Выиграешь – будешь волосатой с двух сторон. Проиграешь – побреем и там и там. Прямо здесь. Прямо сейчас. А?

Чувак косил под индейца. Китти смотрела на него сквозь растопыренные пальцы, нервно фыркнула – и кивнула:
- Играем.

Снова карты вернулись в руки, снова собрались в веера... Я сжался, как и она, думая, что она проиграет. Конечно, она проиграет. Однозначно проиграет. Продует. И что тогда?

...Конечно, она проиграла. Продула. К ней тут же подбежали, потянули с нее топик, шорты, оголили ее до пизды, а она визжала и царапалась, как настоящая кошка. Потом Лесли подошел к ней с ножом, и Китти затихла. Смочив ей голову мыльной водой, он стал скоблить ее, моментально пробрив огромную залысину. Мокрые кудряшки падали прямо в пыль. В это же время ей раскорячили ноги, бесцеремонно намылили пизду, выпяченную вверх, и заелозили по ней бритвенным станком. Вспышки костра освещали складочки голого бутона, мыльные полосы и комья сбритой шерсти.

Китти скоблили сразу с двух сторон, и она тихонько ныла, голая, лысеющая, раскоряченная в пыли. Голова ее круглела на глазах, и очень скоро Китти стала монахом с жуткими космами по бокам, а потом смешным пупсом, неузнаваемым, невозможным, нелепым... и чертовски сексуальным.

Лысина была жуткой, странной, даже уродливой, – и несмотря на это... нет, не „несмотря”, а „именно поэтому” – именно поэтому я хотел Китти, как никогда.

Я готов был сбросить джинсы, растолкать парней и въебаться в голого зверя, лысого и беспомощного, выбритого в пыли, у ночного костра... Жалость, злость и дикое желание смешались во мне в ядреный коктейль, и я едва контролировал себя.

Ее быстро выскоблили и там и тут, но не отпускали: Китти возбудилась, и народ кидал шуточки, расписывая на все лады прелести ее выпяченной пизды. Парень, который брил ее между ног, снова намылил ей хозяйство – и вдруг начал зверски дрочить его, да не так, как обычно это делают, а агрессивно, прихлопывая сверху и по бокам, будто взбивал сливки.

Китти взвыла и дернулась, но ее придержали. Она билась в руках, как пойманный зверь, – а бешеный миксер между ее ног все ускорялся, превращаясь в вибрирующее пятно. Из Китти рвались надсадные стоны, и босые ножки ее, облепленные глиной и травинками, брыкали воздух, разбрасывая комочки глины. Скоро ее выгнуло в конвульсии – и оттуда, где в нее ввинчивался миксер, хлюпающий ее соками, вдруг брызнул фонтан. Он был высокий, выше голов, и такой мощный, что обмочил сразу всех присутствующих, – даже на меня упала капля или две, а костер окатила целая гирлянда шипящих брызг.

Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел – как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.

Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки – впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и... сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly, – а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой – © Jefferson. Зрители были в экстазе.