Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.

...Не помню, как и куда все разошлись, – помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда, – а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви...

Потом я, окончательно потеряв голову, убеждал ее бросить все и бежать со мной:
- Я увезу тебя, – бормотал я. – Они не найдут. Плюнь на все и давай со мной. Давай вместе? А?

Но Китти даже не понимала, о чем я. Она апатично смотрела на меня, дрожа мелкой дрожью, и я завел ее, как собачку, в фургон, а потом ушел бродить к реке.

Надолго меня не хватило. Вскоре я вернулся и упал дрыхнуть.

Передо мной вертелась, как навязчивая идея, лысая головка Китти, исторгая из меня новые и новые волны жестокого, жалостливого желания. С ним я и заснул.

***

Наутро все выглядело благополучно: Китти приветливо поздоровалась со мной, чмокнула меня в рот – и даже подлизнула язычком. От вчерашней апатии не осталось и следа.

Невыносимо лысая, круглая, розовая Китти была дьявольски забавна и сексуальна; она стала еще меньше похожа на обычную девочку, и еще больше – на умилительного зверька. Она стерла с себя позорные копирайты, но нарисовала заново носик, усики и ушки – по треугольному изящному ушку с каждой стороны черепа, – и плавную дугу кошачьего лба. Это было убийственно, и я сразу зверски захотел ее, но, помня о ее сегодняшнем сексуальном рабстве, старался терпеть.

Надолго меня, однако, не хватило. Чмокая ее лысинку, я ощутил щетину, терпкую, как наждак. Был добыт бритвенный крем и станок; розовый череп Китти был обмазан сверху донизу – от лба до затылка – и превратился в комок взбитых сливок.

Не знаю, почему, но эта сливочная голова, круглая и белая, как снежок, отняла у меня последний разум, и я, отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду („ага! мокрющая!” – я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) – уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе, – но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду...

Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп – так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.

В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами „Китти-Котеночек”, „Китти-Снежок”, „Китти-Мороженое” и „Китти-Звереныш”.

Уродство вдруг обернулось умильной красотой, и ошалевшая от восторга Китти вертела головкой перед зеркалом, а потом ринулась носиться по лагерю, сверкая розовыми пятками. О своем проигрыше она, как казалось, забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж – мой, и изобретатель его – я.)
..Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.

Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже был готов сдаться – я вдруг увидел ее.

Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других – Лесли и Битюг, – и еще куча парней.

Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.
- Ребята, – сказал я, – вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?

Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.
- Ребята!.. – Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос – „Китти, завтра утром!..”, крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец – лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть... Сестричка Кайли...

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, – но я сказал – „у меня сегодня мэ” – и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич – за свежим