Принцесса белых туманов. Часть 1
Принцесса белых туманов. Часть 1
Все описанное здесь - правда ;-)
- ...Что, снова тут? В ЭТОЙ КОМНАТЕ?
- Ну, извините, леди, апартаментов для вас не нашлось! Ты что, не видишь, что творится? Живо входи, раскладывай свои вещички и приберись немного. О Господи, Божья кара... спаси и помилуй нас грешных...
- Мам, прекрати! Слава Богу, все хорошо. Никто не умер, не заболел даже...
- Типун тебе на язык! Господи, машина-то под дождем стоит!.. Ну как же это...
Миссис Уайтхэйз выбежала из комнаты, бормоча под нос, и Эви осталась одна. В ТОЙ САМОЙ КОМНАТЕ. Снова.
Странно все это. Голова шла кругом от переезда, от суеты и усталости; за стеной гудели поселенцы, битком набившие старый дом, - но Эви не слышала гула. Она осталась наедине с комнатой, в который не была восемь лет.
Первым впечатлением было - комната стала меньше. Постарела, сгорбилась. Конечно же, это Эви выросла: шутка ли - неделю назад стукнуло семнадцать. На пароходе. Первые именины среди волн - и с постоянной оглядкой на небо: не летят ли мессершмидты.
Гул за стеной отошел в никуда: комната отгородила его от Эви и выбросила прочь. Осталась тишина - и Эви. Конечно же, первым делом Эви взялась не за багаж, раскиданный по полу, и не за веник, чтобы стряхнуть паутину и пыль, - и даже не рухнула на старую свою кровать, накрытую брезентом.
Первым делом Эви уставилась на дверь кладовки. ЕЕ кладовки.
Уставилась и подошла ближе. Взялась за ручку, скользкую от пыли, приоткрыла дверь... "Крррэээак" - проскрипела дверь. Сердце стучало, как на бомбежке, хоть Эви скептически кривила губы. Она ничего не ждала от двери; просто надо было проверить.
Та-ак... Все, как тогда - полки с рухлядью, фанерные перегородки, запах нафталина, - и все вдвое меньше. Только запах такой же, и даже вырос. Та-ак...
Эви подошла к Той Самой перегородке. Потянула на себя...
За ней была глухая кирпичная стена, увешанная паутиной.
Эви ничего не ждала от перегородки, и ум устало отозвался - «я так и знал». Эви действительно знала, что за перегородкой будет стена, – но теперь ее совесть была чиста, и вопрос снят с повестки. «Я постарела, и комната вместе со мной...»
Все казалось старым, заплесневелым - и стены, и воздух, и сама Эви. Она постояла перед перегородкой, глядя на стену, затем выбралась обратно - и, не глядя на горы багажа и пыли, рухнула в кровать.
***
Она спала. Наконец-то спала. То есть это нельзя было назвать сном - мозг разучился спать и вертел перед Эви всевозможные картины и мысли, - но по крайней мере это был официальный, юридически утвержденный сон, когда не надо вскакивать, дежурить, лечить, перевязывать, а можно лежать до утра и не шевелиться. Работа в лазарете измотала ее, как тряпку...
Итак, пыль и паутина ликвидированы, багаж кое-как разложен, кровать скрепя сердце застелена, и можно лежать. Лежааааать...
Постепенно калейдоскоп в голове устаканивался, и мысли очищались от случайной накипи. Лазарет, раненые, стоны, хрипы, дорога - все отходило прочь. Дольше других держался образ матросов, громко обсуждавших хорошенькую Эви. Эви знала, что она хорошенькая, но ее еще никогда не обсуждали, и она покраснела даже здесь, под одеялом. Но потом все мысли вытеснило воспоминание о том, что было восемь лет назад.
Тогда старая кладовка неудержимо притягивала к себе Эви, любопытную, как сорока. Она прожила в этой комнате все лето 1933 года - перед отправлением в колледж. Она боялась кладовки, хоть ей никто и не говорил, что туда нельзя - но она знала, как взрослые не любят, когда дети забираются в их секретные места. Все, что заперто – секретно, думала Эви, и много раз пыталась открыть таинственную дверь.
Однажды дверь вдруг поддалась.
Это случилось в тот день, когда Эви заслушала до дыр пластинку с арией «Ridi, Pagliaccio» и ошалела от слез. Неизвестно, что произошло - прогнил замок, мыши прогрызли щеколду или просто закончился срок действия колдовства - но Эви открыла ее. Это было ночью, точнее, вечером: перед сном у Эви был ритуал - на всякий случай подергать дверь. Вдруг откроется?..
Открылась. Было страшно. Эви знала, что за дверью должно быть темно, и боялась темноты; но там вдруг обнаружился свет, молочно-белый, мерцающий, как утренние щели в закрытых ставнях - и Эви стало еще страшнее. И еще любопытней.
Она шла по кладовке, осматривая горы рухляди в старых ящиках, и понемногу подходила к источнику света. Это была перегородка, очерченная светящимися щелями - точь-в-точь, как ставни поутру. Эви знала, что на дворе ночь, и испугалась до кислоты во рту. Минут пять она колебалась, дергать перегородку или нет, - но руки сами поднялись, сами толкнули ее...
Перегородка со скрипом отодвинулась, и Эви зажмурилась: в глаза ей ударил молочно-белый свет.
Проморгавшись, Эви увидела полосы тумана, и за ними - очертания деревьев и каменных уступов. Ее холодил ветерок, свежий и пьянящий после нафталинного настоя кладовки.
Эви стояла на пороге, боясь шевельнуться. Ее тянуло в молочное марево, но страх приклеил ноги к полу. Наконец она решилась: вбежала обратно в комнату, нагнулась к плинтусу, раскрыла свой тайник и достала оттуда полоску кожи на длинном шнурке. Это была праща.
Лето, проведенное в трудном мальчишеском коллективе, не прошло даром: девятилетняя Эви научилась метать камни, как никто в Рокуэлл-Виллидж. Мальчишки зверски били ее, но после того, как она засветила в ступню рыжему садисту Сэму Хардли, и того увезли в больницу - шпана обходила ее десятой дорогой. Ей вычитывали: «ведь ты могла попасть ему в голову, и он бы умер!» - а Эви терпеливо объясняла глупым взрослым, что она для того и целилась в ступню, чтобы он не умер, и что если бы захотела, она могла бы попасть ему не только в голову, но и глаз - хоть в левый, хоть в правый... Кончилось все тем, что Эви попала на спор в колокол местной церкви, висящий на высоте тридцати футов, тот раскололся надвое*, и у Эви отобрали пращу. Никто не знал, что у нее была запасная, лежащая в тайнике...
_____________________________
*Камень, выпущенный из хорошо раскрученной пращи, имеет убойную силу, сравнимую с силой разрывной пули. – прим. авт.
«...А любопытно: как там мой тайник», подумала Эви, - «сохранился ли?» - и чуть было не вскочила с кровати, но вовремя одумалась. «Я так и не засну вовсе...»
...И вот о нем-то и вспомнила тогда маленькая Эви. Раскрыв дверь кладовки настежь, чтобы та не закрылась навсегда, она подбежала к тайнику, достала пращу, мешочек для камней, повязала его вокруг пояса - поверх белой ночнушки он смотрелся весьма необычно - и, упрямо закусив губу, пошла в белый туман.
Все, что было ТАМ, помнилось ей ясно, как вчерашний день. Ясность воспоминаний, собственно, и не давала поверить в то, что это был сон – или, по меньше мере, обыкновенный сон, такой, как все остальные. Это был живой Сон, Сон, вросший в жизнь.
Эви отлично помнила, как вышла к горке, укутанной туманом; помнила, как услышала за углом звериный рев, хотела убежать – но ноги сами несли ее на звук; помнила, как увидела сквозь туман очертания огромной туши, и рядом – силуэты бегающих людей.
Это
Все описанное здесь - правда ;-)
- ...Что, снова тут? В ЭТОЙ КОМНАТЕ?
- Ну, извините, леди, апартаментов для вас не нашлось! Ты что, не видишь, что творится? Живо входи, раскладывай свои вещички и приберись немного. О Господи, Божья кара... спаси и помилуй нас грешных...
- Мам, прекрати! Слава Богу, все хорошо. Никто не умер, не заболел даже...
- Типун тебе на язык! Господи, машина-то под дождем стоит!.. Ну как же это...
Миссис Уайтхэйз выбежала из комнаты, бормоча под нос, и Эви осталась одна. В ТОЙ САМОЙ КОМНАТЕ. Снова.
Странно все это. Голова шла кругом от переезда, от суеты и усталости; за стеной гудели поселенцы, битком набившие старый дом, - но Эви не слышала гула. Она осталась наедине с комнатой, в который не была восемь лет.
Первым впечатлением было - комната стала меньше. Постарела, сгорбилась. Конечно же, это Эви выросла: шутка ли - неделю назад стукнуло семнадцать. На пароходе. Первые именины среди волн - и с постоянной оглядкой на небо: не летят ли мессершмидты.
Гул за стеной отошел в никуда: комната отгородила его от Эви и выбросила прочь. Осталась тишина - и Эви. Конечно же, первым делом Эви взялась не за багаж, раскиданный по полу, и не за веник, чтобы стряхнуть паутину и пыль, - и даже не рухнула на старую свою кровать, накрытую брезентом.
Первым делом Эви уставилась на дверь кладовки. ЕЕ кладовки.
Уставилась и подошла ближе. Взялась за ручку, скользкую от пыли, приоткрыла дверь... "Крррэээак" - проскрипела дверь. Сердце стучало, как на бомбежке, хоть Эви скептически кривила губы. Она ничего не ждала от двери; просто надо было проверить.
Та-ак... Все, как тогда - полки с рухлядью, фанерные перегородки, запах нафталина, - и все вдвое меньше. Только запах такой же, и даже вырос. Та-ак...
Эви подошла к Той Самой перегородке. Потянула на себя...
За ней была глухая кирпичная стена, увешанная паутиной.
Эви ничего не ждала от перегородки, и ум устало отозвался - «я так и знал». Эви действительно знала, что за перегородкой будет стена, – но теперь ее совесть была чиста, и вопрос снят с повестки. «Я постарела, и комната вместе со мной...»
Все казалось старым, заплесневелым - и стены, и воздух, и сама Эви. Она постояла перед перегородкой, глядя на стену, затем выбралась обратно - и, не глядя на горы багажа и пыли, рухнула в кровать.
***
Она спала. Наконец-то спала. То есть это нельзя было назвать сном - мозг разучился спать и вертел перед Эви всевозможные картины и мысли, - но по крайней мере это был официальный, юридически утвержденный сон, когда не надо вскакивать, дежурить, лечить, перевязывать, а можно лежать до утра и не шевелиться. Работа в лазарете измотала ее, как тряпку...
Итак, пыль и паутина ликвидированы, багаж кое-как разложен, кровать скрепя сердце застелена, и можно лежать. Лежааааать...
Постепенно калейдоскоп в голове устаканивался, и мысли очищались от случайной накипи. Лазарет, раненые, стоны, хрипы, дорога - все отходило прочь. Дольше других держался образ матросов, громко обсуждавших хорошенькую Эви. Эви знала, что она хорошенькая, но ее еще никогда не обсуждали, и она покраснела даже здесь, под одеялом. Но потом все мысли вытеснило воспоминание о том, что было восемь лет назад.
Тогда старая кладовка неудержимо притягивала к себе Эви, любопытную, как сорока. Она прожила в этой комнате все лето 1933 года - перед отправлением в колледж. Она боялась кладовки, хоть ей никто и не говорил, что туда нельзя - но она знала, как взрослые не любят, когда дети забираются в их секретные места. Все, что заперто – секретно, думала Эви, и много раз пыталась открыть таинственную дверь.
Однажды дверь вдруг поддалась.
Это случилось в тот день, когда Эви заслушала до дыр пластинку с арией «Ridi, Pagliaccio» и ошалела от слез. Неизвестно, что произошло - прогнил замок, мыши прогрызли щеколду или просто закончился срок действия колдовства - но Эви открыла ее. Это было ночью, точнее, вечером: перед сном у Эви был ритуал - на всякий случай подергать дверь. Вдруг откроется?..
Открылась. Было страшно. Эви знала, что за дверью должно быть темно, и боялась темноты; но там вдруг обнаружился свет, молочно-белый, мерцающий, как утренние щели в закрытых ставнях - и Эви стало еще страшнее. И еще любопытней.
Она шла по кладовке, осматривая горы рухляди в старых ящиках, и понемногу подходила к источнику света. Это была перегородка, очерченная светящимися щелями - точь-в-точь, как ставни поутру. Эви знала, что на дворе ночь, и испугалась до кислоты во рту. Минут пять она колебалась, дергать перегородку или нет, - но руки сами поднялись, сами толкнули ее...
Перегородка со скрипом отодвинулась, и Эви зажмурилась: в глаза ей ударил молочно-белый свет.
Проморгавшись, Эви увидела полосы тумана, и за ними - очертания деревьев и каменных уступов. Ее холодил ветерок, свежий и пьянящий после нафталинного настоя кладовки.
Эви стояла на пороге, боясь шевельнуться. Ее тянуло в молочное марево, но страх приклеил ноги к полу. Наконец она решилась: вбежала обратно в комнату, нагнулась к плинтусу, раскрыла свой тайник и достала оттуда полоску кожи на длинном шнурке. Это была праща.
Лето, проведенное в трудном мальчишеском коллективе, не прошло даром: девятилетняя Эви научилась метать камни, как никто в Рокуэлл-Виллидж. Мальчишки зверски били ее, но после того, как она засветила в ступню рыжему садисту Сэму Хардли, и того увезли в больницу - шпана обходила ее десятой дорогой. Ей вычитывали: «ведь ты могла попасть ему в голову, и он бы умер!» - а Эви терпеливо объясняла глупым взрослым, что она для того и целилась в ступню, чтобы он не умер, и что если бы захотела, она могла бы попасть ему не только в голову, но и глаз - хоть в левый, хоть в правый... Кончилось все тем, что Эви попала на спор в колокол местной церкви, висящий на высоте тридцати футов, тот раскололся надвое*, и у Эви отобрали пращу. Никто не знал, что у нее была запасная, лежащая в тайнике...
_____________________________
*Камень, выпущенный из хорошо раскрученной пращи, имеет убойную силу, сравнимую с силой разрывной пули. – прим. авт.
«...А любопытно: как там мой тайник», подумала Эви, - «сохранился ли?» - и чуть было не вскочила с кровати, но вовремя одумалась. «Я так и не засну вовсе...»
...И вот о нем-то и вспомнила тогда маленькая Эви. Раскрыв дверь кладовки настежь, чтобы та не закрылась навсегда, она подбежала к тайнику, достала пращу, мешочек для камней, повязала его вокруг пояса - поверх белой ночнушки он смотрелся весьма необычно - и, упрямо закусив губу, пошла в белый туман.
Все, что было ТАМ, помнилось ей ясно, как вчерашний день. Ясность воспоминаний, собственно, и не давала поверить в то, что это был сон – или, по меньше мере, обыкновенный сон, такой, как все остальные. Это был живой Сон, Сон, вросший в жизнь.
Эви отлично помнила, как вышла к горке, укутанной туманом; помнила, как услышала за углом звериный рев, хотела убежать – но ноги сами несли ее на звук; помнила, как увидела сквозь туман очертания огромной туши, и рядом – силуэты бегающих людей.
Это
0 / 37