они и сами это понимали.

Я очень старался согреть их, приободрить, развеселить... Они безудержно ласкались ко мне, целовали меня все чаще, все нежней, - и я умирал от сладкого зуда, дравшего меня изнутри, потому что девочки мои были уже не совсем девочками...

И скоро, скоро, к концу первой недели, они уже резвились и смеялись, а еще пару дней спустя - носились по яхте, возились, боролись, хулиганили и напевали. Юность и южный темперамент взяли свое.

Почти все время я проводил с ними. Они лезли ко мне, как маленькие дети, толкались и ссорились за место возле меня. Я боялся влюблений и ревности, - но все они одинаково обожали меня, и конфликтов не было. А я...

Мне было нелегко: каждый день меня трогали, гладили, целовали, прижимались ко мне своими телами девушки самой необыкновенной прелести, какую только можно себе представить. Вы сами видели их; но это сейчас, - а тогда, двадцать лет назад... Нет никаких слов, чтобы описать эти глаза, в которых тонешь, как в сладком сне, эти личики, в которых все аккуратно, тонко, трепетно, как в нежнейших цветах, - с коралловыми губками, бровями, будто нарисованными тушью, пушистыми ресничками-тычинками...

Невозможно описать этот ток юности, наполнявший девичьи тела... Они были детьми - по сути; но на юге женщины зреют рано, и тела у моих девочек были зрелыми настолько, насколько не созревают у англичанок иногда и к двадцати годам. Да и в личиках детская живость уже смешивалась пополам с женской тайной, от которой дерет кровь сладкими когтями, - и эта смесь била наповал...

Я сразу постановил себе блюсти строжайшую честность и чистоту с ними, и команде объявил, что всякий соблазнивший (или хотя бы ухаживающий) будет с позором изгнан и предварительно избит лично мной, - но... мне было нелегко. Все время, которое я проводил с девочками, окаянный мой отросток торчал каменным колом, кричащим от желания; каждая ласка, каждый поцелуй, каждое ощущение тугого тела сквозь одежду... да что там - каждый доверчивый взгляд отзывался сладкой вспышкой в теле. Ежедневный онанизм стал необходимостью для меня. Излив сладкий огонь, накопленный в девичьих каютах, я избавлялся от него на каких-нибудь полтора часа.

Так было неделю подряд, и я привык. Мне казалось, что баланс установился, и я обуздал свою похоть. И надо же! - именно в тот момент, когда мне казалось, что все вошло в правильную колею, - именно тогда...

Уже и команда привыкла к девочкам; уже и уверенность, что я набрал себе гарем (увы, раньше на борту "Леди Макбет" бывали дамы совсем иного рода), испарилась окончательно, и члены экипажа - боцман, штурман, матросы, кок - щеголяли остроумием перед нежными армяночками, пунцовыми от смеха (я все добросовестно переводил)... Чисто вымытые, распакованные из хиджабов, переодетые в европейские платья, закупленные в Константинополе, причесанные лично мной, девочки были так восхитительны, что на яхте воцарилась полустыдливая атмосфера всеобщего умиления. Девочки старались "отслужить" свое плаванье, как могли: убирали и мыли яхту, орудовали на кухне, удивляя нас изысками армянской и турецкой кухни...

И именно тогда случился казус, который и привел к тому, что было потом.

***

Это было уже под конец нашего плаванья, когда мы шли вдоль берегов Франции. Однажды, когда я сидел у девочек, Гаянэ-Кудряшка и Каринэ расшалились, и Каринэ решила спастись от Гаянэ у меня на коленях.

Я уже давно понял, что причислен девочками к тому же рангу родства, что и родители и родные братья, перед которыми стыдно разве только обнажаться и справлять нужду, а все остальное совершенно нормально и допустимо. Хохочащая Каринэ уткнулась мне в шею, бодая меня тугими грудками, и крепко обхватила меня, а Гаянэ пыталась стащить ее прочь. И у той, и у другой нашлись союзники; образовалась девичья куча-мала, под которой был погребен я.

Я задыхался от смеха вместе со всеми, но... Разгоряченные тела, висящие на мне, вдруг одурманили меня, и я почувствовал, что мои яйца набухают, как весенняя почка. В голове у меня помутилось. Я понял: еще немного, и я не выдержу - схвачу ближайшую фигурку, повалю при всех, задеру ей юбку...

Сбросив опешивших девочек, я вскочил и выбежал прочь. Ворвавшись к себе в каюту, я защелкнул замок, лихорадочно расстегнул брюки, добыл свой отросток, набухший медовой сладостью...

Дверь дергали девочки. Я не отвечал, лежа на кушетке; потом крикнул:
- Девочки, мне что-то нехорошо. Я полежу...

Когда я вернулся к ним, меня засыпали расспросами. Я отнекивался и отшучивался. Кажется, никто ничего не понял. Кроме... Интересно, почему у Гоар такой взгляд?

На следующий день все повторилось. Перед визитом к девочкам я уделил внимание себе, и мои яйца болтались бесчувственно, как у старика. Но - стоило нежным рукам обвить мою шею, и горячим губам прикоснуться ко мне... к тому же утро было чудесным, девочки расшалились, как никогда, и решили затискать меня до полоумия. Они повалили меня на кровать, залезли на меня, щипали, щекотали, захлебываясь смехом... а я не мог призвать их к порядку, помня, какое горе они пережили. Семь горячих, гибких тел терлись об меня, дразня чертей, живущих во мне - и вот уже отросток торчал пикой, готовый прорвать брюки...
- Ой! А что это торчит? - Шушик наткнулась рукой на него, вогнав в меня разряд сладкого тока. - Что у тебя тут спрятано? - Она ощупывала меня, а я корчился от ее прикосновений.
- Шушик! Оставь сейчас же! Ну что же ты... - крикнула Гоар, бросилась к ней и стала оттаскивать ее от меня. Шушик упиралась, рука ее мяла мне брюки - и вот...
- ААААААХ! - из меня вырвался звериный хрип. В яйцах заплясали тысячи цветных радуг, и я скорчился червем, умирая от блаженства и от близости гибких тел.
- Ой, тебе больно? Прости, пожалуйста, - запричитала Шушик. Я не мог ей ответить - и только прижимал к себе удивленную Гаянэ, уткнувшись в ее кудряшки. Ни одна безумная ночь моей юности не дарила мне такого фейерверка. И такого стыда...
- Что с тобой? - Девочки озабоченно лезли ко мне. - Тебе плохо?

Я взглянул на Гоар, и от ее понимающего взгляда мне стало вконец не по себе. Девочки озадаченно молчали. Впервые за все время между нами повисла тень неловкости.
- Ничего, Шушик. Все в порядке. Девочки, мне... Мне нужно заняться кое-чем... кое-какими делами, - выдавил я из себя и встал, стараясь не глядеть им в лица. В ушах у меня звенело.

За обедом неловкость не исчезла. Улыбки, шутки, смех почти не звучали за столом, и команда удивленно присматривалась ко мне. Кое-как дожевав свою порцию, я встал, извинился и ушел к себе. "До завтра все уляжется", думал я, "забудется, рассосется..."

Перед сном я проходил мимо девичьих кают и хотел пожелать девочкам, как всегда, спокойной ночи, - но дверь неожиданно оказалась заперта.

"Что такое? Они никогда не запирались..." До меня донеслись голоса, тревожные и возбужденные. Я узнал голос Гоар... Она говорила по-армянски; я почти ничего не разбирал, а то, что разбирал, не понимал.

С тяжелой душой я пошел к себе, думая о том, что не смогу заснуть. Раздевшись, я хотел погасить свет, - но вдруг раздался