когда можно будет на тебя пойти?
- Вот как раз завтра премьера... Ой! Но тебе туда лучше не надо. Не ходи, ладно? И зачем я тебе сказала?
- Приду, конечно, - и не надейся, что не приду.
- Да? Тогда я тебе контрамарку на входе... Скажешь, что это ты. Только...
- Что?
- Ничего. Увидишь. - Майя рассмеялась, закрыв лицо руками.
- Может, снимешь парик? Солнышко вон какое!
- Это не парик. Это мои волосы, только в краске...
- А какого они цвета без краски?
- Рыжие. Натуральные, без хны. Я природная рыжая бестия, - смеялась Майя, показывая жемчужные зубки. - Никто не верит, что это мой цвет. И ты не поверишь - завтра, когда увидишь... Мне вообще редко верят. Не верят, что я актриса, не верят, что мне восемнадцать лет... Когда меня нашли на улице – семь или восемь лет мне было, - не верили, что я забыла свое имя… Забавно, правда? Доктора потом сказали, что у меня амнезия. Они говорили, что она пройдет когда-нибудь, - но я так и не помню, что было до семи лет… Никто не знает, как я попала на улицу, где моя семья, мои родители… Помню себя вот с этого момента: меня нашли, кормят, купают… Меня назвали Майей, потому что нашли в мае. И день этот объявили днем моего рождения. Потом я жила в приюте… Там хорошо на самом деле, меня очень любили все - и воспитатели, и дети. Там ведь все дети бездомные… Это приют при одной американской церкви. Там же я стала учиться. И чуть ли не сразу полезла в актрисы. В восемь лет я уже изображала статую, а потом играла там, наверно, в двадцати спектаклях, - сама же их и ставила. А потом к нам приехал Фауст Агриппович. Маэстро Брокенберг. Он ездил по приютам и отбирал талантливых детей. И сразу выбрал меня. И предложил жить у него и учиться в его студии. И все бесплатно! Я была потрясена… Я…

Ее карие глаза, тревожные и удивительно красивые, были похожи на прозрачные камни – берилл или кошачий глаз. Глубокий цвет, игравший на солнце, странно оттенялся белесым металлом краски, покрывавшей веки, ресницы и всю кожу.

…Незаметно стемнело. Майя бурно жестикулировала и мотала головой, как щенок; ее волосы, пропитанные серебрянкой, растрепались, и на лоб свесились окрашенные пряди, которые она постоянно теребила, пытаясь заправить за ухо.
- А ну давай-ка… - я подошел к ней и уложил, как мог, ее волосы. Они были жесткими и липкими от краски. Я провел перепачканными пальцами по лицу, сделав себе "глаза зомби", и Майя смеялась, доверчиво глядя мне в глаза.

Луна, вышедшая из-за облаков, освещала ее призрачным светом, отблескивая в матовом серебре краски. Майя казалась волшебным призраком или миражом. Я нагнулся к ней, коснулся губами ее лба...
- Ты такая при луне... - сказал я, чтобы оправдаться.
- Только при луне? - рассмеялась Майя. Она волновалась.
- Нет. Не только, конечно. Я глупость сморозил, да?
- Ну что ты!.. Но это не я, это статуя. Это моя роль...

Мы стояли друг против друга, и я снова и снова целовал ее в лоб, шершавый от краски. Потом она тихо сказала:
- Мне нужно рано лечь спать. Завтра премьера...

Я не обиделся. По дороге мы молчали и трогали друг друга шершавыми руками. Она шла, слегка пританцовывая и отвешивая гибкие поклоны невидимой публике. Луна освещала ее мерцающее личико и улыбку.

...Когда мы прощались у ее дверей, она взяла мою руку, подержала в своей руке и шепнула:
- Спасибо. Мне завтра будет легко играть.
- Можно обнять тебя? - спросил я.
- Можно. Не испачкайся, - еще тише сказала она, и я осторожно и нежно, как мог, обнял ее за серебряные плечи.
- ...Дзиннь! - из кармана вдруг выпал жезл, похищенный у старика. Я и забыл о нем. Падая, он сверкнул странным голубым огнем.

Майя вскрикнула и отскочила как ошпаренная.
- От... откуда это у тебя?!..
- Чего ты снова так испугалась?! Ну чего? Эту штуку выронил тот старикан - про которого ты не хочешь мне рассказать. Я совсем забыл о ней... Ну чего, ну чего ты?

Мне было досадно. Я подобрал жезл, светящийся странным голубоватым светом. Он был из легкого металла, в форме вытянутых завитков. Вид у него был древний, как из музея.
- Интересно, как он светится? Фосфор? И что это за штука?

Майя робко подошла...
- Дай мне его. Пожалуйста... - тихо попросила она.
- На. - Я недоуменно протянул ей жезл. - А зачем он тебе?
- Я... я потом тебе расскажу. Я обещаю. Потом, хорошо?

Вздрогнув, она взяла у меня жезл, медленно поднесла его к себе… Губы ее сжались, будто она делала что-то опасное. Подняв глаза на меня, она сказала:
- Спасибо тебе, Рома. Ты и не представляешь...
- Конечно, не представляю. Ты ведь молчишь, как партизан. Да уж, загадочность - лучшее оружие женщины…
- Спасибо! – повторила Майя, покачав головой.

Она потянулась ко мне, обняла и тихо чмокнула в щеку, а затем и в губы, оставив на них горьковатый привкус краски.

***

Театр «Пигмалион» оказался маленьким подвалом в старом дворике. В зале было от силы 50 мест, но все они были заняты, и еще человек 15 стояли в проходе: театр явно пользовался популярностью.

У входа я увидел большую афишу: «Премьера! Спектакль Фауста Брокенберга «РЫЖАЯ БЕСТИЯ». В главных ролях Фауст Брокенберг и Майя Найденова».

Усевшись в первом ряду, под кондиционером, от которого веяло прямо-таки арктическим холодом, я принял позу знатока. Вскоре погас свет, заиграла тихая музыка - и из нее как-то сам собой пророс голос, говоривший без надрыва, будто бы безучастно, но пронзительно-интимно, - голос, в котором я не сразу узнал Майю...

...Я очнулся только тогда, когда зажегся свет и вокруг меня гремели аплодисменты. Простая, немудреная история героини, на людях - Рыжей Бестии, насмешливой и упрямой, а наедине с собой – одинокой, печальной девушки, в чем-то наивной и смешной, в чем-то трогательной до слез, осела у меня в душе, и в антракте я не ввязывался в обсуждения, отойдя в сторонку. Я думал о Майе, о том, как зал отзывался на каждый ее взгляд и улыбку, о том, какая она славная и цветущая без краски, о ее невероятных волосах и веснушках, то ли нарисованных, то ли нет…

Во второй картине Рыжая Бестия переодевалась ко сну, и зрители, случайные свидетели ее вечернего туалета, смотрели, затаив дыхание, на ее тело, до которого можно было дотянуться рукой.

Неторопливо, не видя и не слыша ничего, кроме своего уединения, Майя сняла с себя тряпку за тряпкой, пока не обнажилась полностью, и задумчиво замерла перед зеркалом. У нее было мягкое, дразнящее тело, плавное и пухло-округлое без полноты. Кончики грудей дерзко выпирали в стороны, распущенные рыжие волосы обволакивали плечи и спину густым потоком, в который хотелось нырнуть, обхватив нежное тело, как плюшевого мишку. На попке была гусиная кожа от холода, лобок зарос густым пухом, и зрители все это видели отчетливо, как свои руки - каждый пупырышек, каждый волосок, каждую складку бутончика, выпиравшего из пухлых створок.

Ее тело было совсем не таким, как у лощеных телок с глянцевых обложек: оно звенело интимной тишиной девичьих спален. Это было славное, трогательное, ласковое тело - со всеми его милыми изъянами, вроде родинок на животе, огрубевших пяток или розовых следов от лифчика на спине. Рыжая Бестия проводила его