вели ее против воли. Через секунду твердое и горячее было уже в ней - и вспарывало, раздирало ее пылающие внутренности, заливая тело невыносимой болью и сладостью. Лизель стонала надсадно, отчаянно, и сходила с ума от боли и мысли, что УЖЕ ПОЗДНО, УЖЕ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ПОПРАВИТЬ... Эта мысль исторгала из нее новые и новые волны, парализовавшие мозг, - и она отдалась им, с силой насаживаясь на член - "раз я такая, то - вот мне, вот мне! и так мне и надо... аааах... аааах... ААААХ... АААОХ... АААООЫХ...
Душераздирающие стоны наполняли здание. Неистовый ритм заполнил Лизель без остатка - ррраз! и еще! и еще! ааах! ааахх! - несмотря на боль, несмотря на все на свете; ослепительная волна клокотала на подступах к выходу, и Лизель мучительно выталкивала ее из себя, насаживаясь на яростный член и воя от боли. Еще, и еще, и еще немного... аааа.... аааа...
ААААААААААААААОООООООООЫЫЫЫ!...
Лизель зашлась в неизбывном вое, умирая, лопаясь на раскаленные кровоточащие клочки, сладкие, как радуга во сне...
***
Она лежала на своей койке - и... не плакала. Сухими, опустошенными глазами глядела в темноту. Во-первых, плакать было нечем: в ней не осталось ничего. Одна пустота, ватная и приторная, как после обморока. Во-вторых, плакать и не хотелось: в букете ...эмоций и ощущений, обрушившихся на Лизель сегодня, преобладало не отчаянье, а шалый восторг, запретный, сладковатый, головокружительный, - и размягченная сытость, разлившаяся по телу после трех оргазмов. В третьих... Лизель была потрясена. Потрясена тем, что ОНО случилось, случилось все-таки... и тем, что она - ТАКАЯ. Вот ТАКАЯ...
Лизель не знала этого, - и то, что она оказалась ТАКОЙ, поставило ее в тупик. Она не знала, как с такой с собой быть. Возвращаясь ночью домой, она думала о суициде - без отчаянья, пустой, перегоревшей душой, - и ее остановил не страх, а мысль о двух купюрах, которые она несла Долорес...
Долорес не было дома, и Лизель лежала, растворяясь в теплой темноте комнаты. Безучастно, будто прокручивая в голове чужую пленку, она вспоминала, как сопротивлялась сытой истоме, залившей ее тело и мозг тягучей волной; как смотрела с гадливостью на свой лобок, ноги и простыню, вымазанные в крови - фотограф тщательно снимал все это в разных ракурсах; как ей дали таблетку от зачатия; как к ней подошли двое парней, и она, оглушенная оргазмом, все-таки вскочила и прижалась к стене, - а фотограф сказал ей:
- Тебя никто не заставляет, конечно; но если ты сейчас уйдешь, я не заплачу тебе ничего. Ведь ты хочешь заработать?
...И парни ебли ее по очереди! Вначале один – на кровати, а потом другой - на полу... Он поставил ее раком и неистово долбил сзади, а Лизель сладко хныкала и качалась, как заведенная; она стала роботом, потеряла власть над собой, и ничего, кроме физических ощущений, в ней не было: наслаждение и боль, боль в растертой, истерзанной пизде - и наслаждение, зудящее, щекотное, горячее наслаждение, которого было мало, мало, и хотелось еще, больше, больше, много, хотелось захлебнуться им, утопить в нем тело, растаять, растечься в нем, изойти сладкими капельками... Лизель ебли, как сучку, и она была счастлива.
Она вдруг поняла это ясно, как теорему: когда ее поставили раком и ебли, шлепая по бедрам и дергая за груди, свисающие вниз, а она качалась и стонала без единой мысли в голове, наполняясь тягучим наслаждением, острым, как мускус, - она была счастлива, как никогда. Это было счастье побыть животным без мыслей и чувств, счастье нестись к оргазму и окунаться в него с головой, с потрохами, как в горячее озеро...
В темном молчании комнаты это было ясно, как то, что она - Лизель. Вот как. Что ж...
Шорох в двери, - Долорес вернулась. Прежде чем комнату осветила полоса света из открытой двери, Лизель крикнула ей - чужим, бесцветным голосом:
- Долорес! Ты была права.
***
Прошло два месяца. Лизель была уже настоящей опытной шлюхой. Ее ебли каждый вечер, ебли помногу, в самых разных конфигурациях - и молодые, и пожилые, и по очереди, и одновременно, и мужчины, и женщины (да, - ей пришлось освоить и женский секс), и в пизду, и в рот, и в попку...
Попку ей разъебали уже на второй день. Свой второй раз она запомнила так же ярко, как и первый: сверкало солнце, город гудел, как сумасшедший улей, все торопились по делам, - а она шла ТУДА и думала: я иду отдаваться, иду торговать своим телом, иду заниматься блудом... я проститутка, шлюха, блядь... Примерять эту роль на себя было очень странно - так странно, что Лизель даже не чувствовала шока. Тем более, что главной мыслью в ней было: КАК будет сегодня?
...Когда она раздевалась - она уже точно знала, что сейчас будет ЭТО, знала, что делает ЭТО сознательно, ее никто не заставляет - и груз ответственности исчез, освободив место сладкому, запретному волнению.
- О, да ты уже совсем освоилась! Как поживает наша пизденка, наш цветочек? - фотограф усадил Лизель на стул и, заставив ее раскорячить ноги, нагнулся и лизнул пизду. Лизель дернулась: ее будто ошпарили сладким кипятком. Фотограф поднял голову, посмотрел на Лизель - "какая сладкая..." - и вновь прильнул к ее пизде. Он лизал, смоктал и подсасывал ее, и Лизель выла и выгибалась, истекая внутри маленькими липкими капельками; в ее пизде расцветали сказочные цветы, прорастая внутрь сладкими корнями...
Внезапно фотограф отлип от нее, поднялся и сказал:
- Хорошенького понемножку. Смотри, Пауло, кого я тебе приберег! - Фотограф подтолкнул голую, дрожащую Лизель к очередному парню для порносъемок, завербованному на улице. - Делай с ней, что хочешь. Я сказал, что хочешь! - повысил он голос, увидев отчаянный взгляд Лизель.
И Пауло делал: он высасывал рот Лизель долгими, невозможно сладкими поцелуями, слюнявил ее тело, мучил груди, наново вспорол ее пизду, слипшуюся внутри от вчерашней крови... Лизель хныкала и выла от сладости, от режущей боли в пизде и от бешеного волчка в потрохах, превратившего ее в тряпичную куклу.
Потом ее, измученную и возбужденную, уложили на живот, смазали чем-то анус - она еще не понимала, что будет, - и вдруг засунули туда палец, потом два... Она кричала; ее держали за руки и за спину, потом дали ей полотенце, чтобы она кусала его - и вторглись в ее попку... Лизель билась, надсадно выла и умирала - ее сверлила адская боль и невозможное, невыразимое чувство, полусладкое, полугадливое, тошнотворно-приятное - и совершенно невыносимое...
Ей казалось, что она сейчас умрет, и она рвала зубами полотенце... но ритм ускорялся, чувство нарастало, заполняло, распирало ее тело, разливаясь из туго натянутой задницы по клеточкам и жилкам, - и Лизель чувствовала, как ее несет ко вчерашней запретной грани, сладкой, убийственной... она с силой насаживалась на страшный кол в потрохах, толкая себя ТУДА; ее схватили за груди, как за стремена, и насадили еще плотнее, еще сильнее; чья-то рука залезла в ее пизду и обожгла ее сладким током - и вот, вот она падает, летит в кипящее озеро - и растворяется в бурлящем кипятке, тает, исчезает там, как кусочек сахара... ааааааааааааааааааааааааааа...
И попка, и пизда болели так, что трудно