чтобы отдышаться, поворачивается и плывёт назад, а потом снова возвращается.
На этот раз она больше чем наполовину выходит из воды, поворачивается к другим и зовёт их к себе. Девочки и Петя не откликаются, целиком занятые пусканием брызг друг в друга, а вот Алина, а за нею тётушка и мамуля (последняя после некоторых колебаний) решаются последовать её примеру. И вот они выбираются по щиколотки из воды и, следя за вознёй оставшихся на том берегу, комментируют их поведение, что-то кричат им время от времени и продолжают беседовать друг с другом, предоставляя таким образом мне возможность с близи внимательно разглядеть и сравнить ...фигуры каждой.
Все они были в тесно обтягивающих тело чёрных трико. Но если у хозяйки оно было абсолютно глухим, покрывая не только плечи до самых локтей, но и горло, то у остальных держалось на узких лямках, оставляя открытыми шею и часть груди под нею. Лика и её мать показались мне не только чрезмерно высокими, но и худыми: ни бёдрами, ни бюстом они похвастаться вроде бы не могли, а плечи – несколько угловатыми. Если что и выделялось в их фигурах, то острые лопатки на довольно сутулых спинах.
Правда, когда смотришь на них в профиль, бросается в глаза не только отсутствие заметных выпуклостей, но и изгиб в талии. Тётушка, хотя и почти такого же роста, но обладает статной фигурой, которую несколько портит (сейчас, вспоминая всё это, сознаю), хотя и большой, но почему-то кажущийся плоским зад – не оттопыренный, а малость отвислый. Больше же всего мой взгляд привлекает моя родная мамуля: маленького росточку, но весьма плотная и притом с чрезвычайно округлыми очертаниями во всём: в переходе от шеи к плечам, в самих плечах, в талии и бёдрах. Я себя даже ловлю на маниловской мысли: вот было бы хорошо, если бы к статности Татьяны Николаевны добавить гибкость в талии Марии Александровны и Лики, да ещё бы мягкость очертаний моей родной мамочки.
Вот с ней-то у меня малость времени спустя приключается казус. Когда приходит время обеда, я, выйдя из своей комнаты и побежав по коридору неожиданно натыкаюсь на неё и ещё более неожиданно для меня самого, кидаюсь обнимать и целовать её.
- Что с тобой? – восклицает она, отбиваясь от моих ласк. – Ты что, спятил?
- Дорогая мамочка, ты не знаешь, какая ты красивая! – заверяю я, не прекращая поцелуев.
- Откуда ты это взял? Да и что ты в этом понимаешь?
- Представь себе, понял, когда подсматривал за вами, купающимися!..
- Подсматривал?.. Да ты с ума спятил!.. Как можно?..
- Выходит, что можно… Ухитрился… и убедился, что ты самая-самая красивая!..
Высказав всё это и ещё раз поцеловав, я беру её за талию и веду к лестнице, ведущей на улицу, а когда мы начинаем спускаться по ней, неожиданно притягиваю к себе и снова целую – в губы, шею, выглядывающие из-под верха платья округлости грудей, поддерживая при этом их снизу ладонями.
- Да ты что, с ума рехнулся! – смеясь, пытается она оттолкнуть меня. – Ты хочешь, чтобы мы упали и разбились?.. Что это на тебя нашло?..
- Я вспомнил, как ты меня целовала всего, когда купала меня, маленького…
- Эко чего вспомнил!.. Да перестань же!..
Внизу кто-то хлопает дверью, я получаю от маман такой сильный толчок, что с шумом, перескакивая через ступеньки, пролетаю лестничный пролёт и оказываюсь перед… Ликой, удивлённо взирающей на меня и на спускающуюся вслед за мной маман, раскрасневшейся и с горящими глазами. Этот её недоумённый взгляд я чувствую на себе в течение всего обеда.
Не зная, что он может означать, я чувствую себя довольно неловко и, чтобы скрыть это, то и дело за надобностью и ненадобностью обращаюсь то к маман, то к Кате, сидящими по обе стороны от меня, касаясь при этом то локтя, то, опустив ладонь под стол, бедра каждой из них.
Когда, покончив с едой, я поднимаюсь со стула, маман спрашивает меня:
- Ты куда сейчас?
- В библиотеку.
- Что-нибудь интересное читаешь?
- Да.
- Купера или Майн-Рида?
Я наклоняюсь над ней и, опёршись одной рукой о спинку её стула, а другой – о мягкое бедро, шепчу на ухо:
- Нет, Казанову и Мопассана!
И убегаю.
Однако и на сей раз погрузиться в ночное приключение юного Джакомо с двумя подружками его возлюбленной Анджелы мне не удаётся. Дверь открывается, и входит… Лика. Я, словно застигнутый врасплох воришка, моментально закрываю томик, собираясь вскочить, чтобы поставить его на место, но она удерживает меня на месте и спрашивает:
- Так это правда?
- Что? – в свою очередь спрашиваю я, неудачно пытаясь не дать ей взять книжку из моих рук.
- Лидия Сергеевна настолько оказалась поражена тем, что услышала от вас, что поделилась этой новостью с нами…
- С кем это, с вами? С Верой и Олей тоже?
- Ну, я уверена, Вере с Олей имена Казановы и Мопассана ещё ничего не говорят.
- А что они говорят вам?
- Ничего хорошего.
- А вы читали их?
- Зачем? И мне удивительно, как можно в руках держать такую грязную вещь?
- Но это не я сюда её принёс … Как, по вашему мнению, она здесь могла очутиться?
- Не знаю.
- Я уже спрашивал об этом вашу маму…
- И что она сказала?
- Что наверно это было увлечение её старшего сына.
- Саши? Не может быть!
- Почему же? Чтение очень завлекательное… Начнёшь – трудно оторваться… Да вы попробуйте сами!
С этими словами я опускаю томик в карман её. К моему удивлению, Лика не возражает, только произносит, покачивая головой:
- Вот уж не думала… Такой маленький и уже такой испорченный…
- Это вы обо мне, или о моём тёзке и вашем брате?
- Что с него взять? Его уже нет в живых…
На глазах у неё выступают слёзы, она пробует усушить их, отвернувшись от меня, а я, дотронувшись до её плеч, говорю, как бы в утешение:
- Да, жаль, что нам с моим братом не довелось с ним быть знакомыми. Думаю, человек он был не просто жизнерадостный, а любвеобильный, и общение с ним было бы весьма и весьма любопытным…
И совсем уж осмелев, я разворачиваю её лицом к себе и пытаюсь дотянуться губами до её лица. Она приходит в себя, отталкивает меня и наносит мне увесистую оплеуху:
- Гадкий мальчишка!.. Что ты себе позволяешь?
- Гадкий, говоришь, - слышим мы, одновременно оборачиваемся на голос и видим входящую хозяйку. – И что же он себе такого позволяет?
Лика, ничего не ответив, молча проходит мимо неё и выходит в коридор. А я, не зная куда себя деть, остаюсь стоять, держась пылающую щёку.
- Так что тут произошло? – продолжает любопытствовать её мать.
- Видите ли, Мария Александровна,.. – запинаясь, произношу я, не зная, что сказать.
- Вижу мальчика, которого, несмотря на все его странности и вывихи, считала довольно милым, но физиономию которого моя дочь подвергла заметному физическому воздействию… Что же могло вывести её из себя? Могу я знать это?
И всё это произносится строгим и, пожалуй, суровым тоном, а в глазах искрятся какие-то огоньки… Вроде бы гневные… А, может быть, и нечто иное… Но что именно?
- Что вы на меня уставились своими наглыми очами? - продолжает вопрошать она.
- Заворожен, - нахожусь, что ответить, я, беря её за руку. – Не могу оторвать их от вас!
- Это что же такого вы во мне необыкновенного приметили?
- Не пойму, то ли вы пылаете праведным негодованием,