Ночка
А хоть бы и здесь. Вот на этом самом месте, под фонарем. Ровно в полночь. Не уснешь, добрый дух?
- Усну – разбудишь...
- Ну, нет. Уснешь – уплыву обратно.
- Ладно, ладно. А давай...
Даня не договорил: Ночка с плеском прильнула к нему – он ощутил упругие холмики, упершиеся в него – и обняла его, прижавшись щекой к ключице.
- Вот. До завтра! – оттолкнулась от Дани и поплыла прочь.
Даня стоял, как околдованный, не шевелясь, еще минут десять. Через какое-то время ему почудилось, будто кто-то поет прямо в море...
Правда, с набережной, мерцавшей россыпью огней, орали сотни динамиков, и он не мог сказать определенно, слышал ли он что-нибудь на самом деле.
***
Назавтра Дане предстояла нелегкая задача: как-нибудь убить долгий, томительный день, отделяющий его от полуночи, - и он отправился на набережную.
Часа два он бродил среди горластого, локтистого, цветастого океана бюстов, талий, ножек, купальников, бикини, пляжных платков, темных очков, шаурмы, шашлыков, самсы, экскурсий, мата и «Владимирского централа», ни на что не глядя; остановился только полюбоваться, как и всегда, на негритянку, заплетавшую модницам афрокосички.
«Мастерская» негритянки располагалась прямо на улице. Негритянка была густо-коричневой, как черный шоколад или палисандр. Она блистала красотой невиданной заморской твари: львиной пластикой каждого полудвижения, ювелирным профилем эбеновой статуэтки, пружинистой фигурой… Когда она вставала, на голове ее мерещился невидимый кувшин.
Она была настоящей африканкой: всегда молчала, не понимая, видно, ни слова по-русски. Фигура ее была обернута тканью, пестревшей цветным орнаментом, броским и лапидарным, как тотем. Уши ее были в кольцах, руки-ноги в браслетах, ступни босые, волосы – полностью сплетены в сотни тоненьких шнурочков. В каждом из них змеились бежево-золотистые нити. На макушке косички были убраны в толстый моток, куда африканка вставляла ножницы и расчески.
Афрокосички были писком моды. Каждое второе существо женского пола, вне зависимости от возраста, цвета волос и проч., щеголяло этой хитроумной конструкцией на голове. Некоторые при ближайшем рассмотрении оказывались парнями: мода не знала ни возрастных, ни половых ограничений. Даня не знал ничего более уродливого, чем такое издевательство над шевелюрой; разве что бритье налысо было ему отвратительнее.
Но африканка была единственным – и блистательным – исключением: косички так шли ей, что невозможно было и представить ее без них. Золотисто-пшеничный моток так весело венчал черную лакированную головку, что все, проходя мимо, улыбались и радовались ее ослепительной и дикой красоте.
Все контакты с клиентурой вела девушка-помощница – обыкновенная, «наша». Негритянка плела косички, а та ей помогала. За работой негритянка молчала, но выражение ее лица менялось каждую секунду, и за ним можно было наблюдать подолгу, как за морской рябью. Глаза ее вспыхивали озорными огоньками, пухлые губы складывались в тысячи улыбок – от ослепительно-жемчужной до потаенной, едва видной, тени, живущие в ямочках черных щек, мерцали своей неуловимой жизнью. Дане казалось, что она радостно смеется всему, что здесь видит – с недосягаемой высоты своей первобытной красоты и гармонии.
...Долго любоваться негритянкой было нельзя – неудобно, да и солнышко припекало; Даня, разозленный толпой, сбежал за город, на пустынные берега Мёртвой бухты, и промаялся там остаток дня, считая каждый сантиметр траектории солнца, а как стемнело – каждый клочок исчезающего света, каждую новую звезду, ожидая полуночи…
Но только с моря раздался знакомый гортанный голос – «э-ге-гей! есть кто живой?» – Даня дрогнул и ринулся на зов. Ночь была звездной, и в белесой мгле моря виднелись пятна плавающих голов. Он не отозвался – подплыл, стараясь не плескать, к вопрошающей голове, накрыл ей руками глаза...
- А-а-ай! Кто это хулиганит?
- Угадай. Три попытки: Нептун? – мимо. Киркоров – тоже мимо. Кто же это?
- Не поминай имя Киркорова всуе. В полночь тем более. Тьфу-тьфу-тьфу, чур меня, чур! – отвечала Ночка, брызгая на Даню. Прикрыв лицо, он отпустил ее, – а она подплыла к нему, обвила руками, оплела ногами, прижавшись в воде голым телом, – Ну, здравствуй! – и крепче вонзила в него холмики грудей, – Здравствуй, дух. Я скучала. Очень. А ты?
Даня не знал, каким словами выразить тоску дня и сногсшибательную радость встречи – и потому просто крепко сжал ее и поцеловал в лоб:
- Вот.
- Так, понятно. Снова полное родство душ. Ну что, дух, поплыли в мое царство? А то здесь слишком светло...
...Они игрались и возились в воде, как дети, позабыв о стыде и приличиях; возня закружила так, что Даня физически ощутил, как открываются шлюзы его души, и сквозь них рвется наружу буйный поток.
Он общупал, наобнимал и нагладил невидимое, блещущее отражениями далеких огней тело – сверху донизу, в каждом его изгибе, в каждой ложбинке; все потаенные их места были открыты прикосновениям, и в минуту усталости от игры они занялись исследованиями:
- Какой он у тебя!.. – говорила Ночка, ощупывая Данин ствол. В голосе ее слышалось смущение, но мгла поглощала стыд. Даня растекался, расслаивался изнутри на тысячи блаженных ручейков, которые наконец взорвались под Ночкиными руками...
- Что это было? Ах!.. оно самое? – заинтригованным и дрожащим голосом вопрошала Ночка, и Даня вместо ответа плотно прижимал ее к себе. Перебирая складки Ночкиного бутона, он расспрашивал её, и она застенчиво разъясняла:
- Это малые, они прячутся в больших, как такие лепесточки у цветов, знаешь? А под ними – то самое... парадный вход. А тут... ааааа! тут если трогать – просто кры-ыша съезжа-а-а-а-ает!.. Ооооооу!
Голос её дрожал от головокружительного бесстыдства ситуации; Ночка танцевала в воде от возбуждения и казалась Дане русалкой.
Тогда же они и поцеловались. Первый в Даниной жизни поцелуй был долгим, обволакивающим и тёрпким от морской соли. Близость лиц и дыханий оглушила его; упоенный Даня открыл, что губы умеют говорить без слов, и восторженно признавался Ночкиным губам в любви.
Бессловесное понимание и слияние оглушало, топило в единой сверкающей радости. Нарастая, оно требовало крика, визга, – и скоро Даня с Ночкой кусались губами и визжали, выпуская пары экстаза; в ход пошли языки – вначале они вылизали соленые лица, а затем забрались в рты и связались там, сплавились в единый пульсирующий комок.
Именно тогда рука Дани, шарящая по мокрому телу, забралась в складки бутона, липкого и горячего, и Ночка захрипела, забилась бедрами в воде, впившись Дане в рот, как пиявка. Искры фосфоресцирующего моря устроили настоящий фейерверк – приветствие первому оргазму ночной богини, слаще которого она не знала ничего...
Расстались они под самый рассвет.
- Меня убьют дома. Впрочем, не убьют: скажу, что уснула на берегу. Я ведь и в самом деле будто уснула... А? Ведь нам снится все это? Не бывает наяву так хорошо, дружочек мой, родной мой, ааааа...
Даня хотел протянуть время, чтобы рассвет осветил его невидимую Ночку – но она сказала:
- Пора. До свиданья, дух. До следующей полуночи. Если буду жива.
Впилась
- Усну – разбудишь...
- Ну, нет. Уснешь – уплыву обратно.
- Ладно, ладно. А давай...
Даня не договорил: Ночка с плеском прильнула к нему – он ощутил упругие холмики, упершиеся в него – и обняла его, прижавшись щекой к ключице.
- Вот. До завтра! – оттолкнулась от Дани и поплыла прочь.
Даня стоял, как околдованный, не шевелясь, еще минут десять. Через какое-то время ему почудилось, будто кто-то поет прямо в море...
Правда, с набережной, мерцавшей россыпью огней, орали сотни динамиков, и он не мог сказать определенно, слышал ли он что-нибудь на самом деле.
***
Назавтра Дане предстояла нелегкая задача: как-нибудь убить долгий, томительный день, отделяющий его от полуночи, - и он отправился на набережную.
Часа два он бродил среди горластого, локтистого, цветастого океана бюстов, талий, ножек, купальников, бикини, пляжных платков, темных очков, шаурмы, шашлыков, самсы, экскурсий, мата и «Владимирского централа», ни на что не глядя; остановился только полюбоваться, как и всегда, на негритянку, заплетавшую модницам афрокосички.
«Мастерская» негритянки располагалась прямо на улице. Негритянка была густо-коричневой, как черный шоколад или палисандр. Она блистала красотой невиданной заморской твари: львиной пластикой каждого полудвижения, ювелирным профилем эбеновой статуэтки, пружинистой фигурой… Когда она вставала, на голове ее мерещился невидимый кувшин.
Она была настоящей африканкой: всегда молчала, не понимая, видно, ни слова по-русски. Фигура ее была обернута тканью, пестревшей цветным орнаментом, броским и лапидарным, как тотем. Уши ее были в кольцах, руки-ноги в браслетах, ступни босые, волосы – полностью сплетены в сотни тоненьких шнурочков. В каждом из них змеились бежево-золотистые нити. На макушке косички были убраны в толстый моток, куда африканка вставляла ножницы и расчески.
Афрокосички были писком моды. Каждое второе существо женского пола, вне зависимости от возраста, цвета волос и проч., щеголяло этой хитроумной конструкцией на голове. Некоторые при ближайшем рассмотрении оказывались парнями: мода не знала ни возрастных, ни половых ограничений. Даня не знал ничего более уродливого, чем такое издевательство над шевелюрой; разве что бритье налысо было ему отвратительнее.
Но африканка была единственным – и блистательным – исключением: косички так шли ей, что невозможно было и представить ее без них. Золотисто-пшеничный моток так весело венчал черную лакированную головку, что все, проходя мимо, улыбались и радовались ее ослепительной и дикой красоте.
Все контакты с клиентурой вела девушка-помощница – обыкновенная, «наша». Негритянка плела косички, а та ей помогала. За работой негритянка молчала, но выражение ее лица менялось каждую секунду, и за ним можно было наблюдать подолгу, как за морской рябью. Глаза ее вспыхивали озорными огоньками, пухлые губы складывались в тысячи улыбок – от ослепительно-жемчужной до потаенной, едва видной, тени, живущие в ямочках черных щек, мерцали своей неуловимой жизнью. Дане казалось, что она радостно смеется всему, что здесь видит – с недосягаемой высоты своей первобытной красоты и гармонии.
...Долго любоваться негритянкой было нельзя – неудобно, да и солнышко припекало; Даня, разозленный толпой, сбежал за город, на пустынные берега Мёртвой бухты, и промаялся там остаток дня, считая каждый сантиметр траектории солнца, а как стемнело – каждый клочок исчезающего света, каждую новую звезду, ожидая полуночи…
Но только с моря раздался знакомый гортанный голос – «э-ге-гей! есть кто живой?» – Даня дрогнул и ринулся на зов. Ночь была звездной, и в белесой мгле моря виднелись пятна плавающих голов. Он не отозвался – подплыл, стараясь не плескать, к вопрошающей голове, накрыл ей руками глаза...
- А-а-ай! Кто это хулиганит?
- Угадай. Три попытки: Нептун? – мимо. Киркоров – тоже мимо. Кто же это?
- Не поминай имя Киркорова всуе. В полночь тем более. Тьфу-тьфу-тьфу, чур меня, чур! – отвечала Ночка, брызгая на Даню. Прикрыв лицо, он отпустил ее, – а она подплыла к нему, обвила руками, оплела ногами, прижавшись в воде голым телом, – Ну, здравствуй! – и крепче вонзила в него холмики грудей, – Здравствуй, дух. Я скучала. Очень. А ты?
Даня не знал, каким словами выразить тоску дня и сногсшибательную радость встречи – и потому просто крепко сжал ее и поцеловал в лоб:
- Вот.
- Так, понятно. Снова полное родство душ. Ну что, дух, поплыли в мое царство? А то здесь слишком светло...
...Они игрались и возились в воде, как дети, позабыв о стыде и приличиях; возня закружила так, что Даня физически ощутил, как открываются шлюзы его души, и сквозь них рвется наружу буйный поток.
Он общупал, наобнимал и нагладил невидимое, блещущее отражениями далеких огней тело – сверху донизу, в каждом его изгибе, в каждой ложбинке; все потаенные их места были открыты прикосновениям, и в минуту усталости от игры они занялись исследованиями:
- Какой он у тебя!.. – говорила Ночка, ощупывая Данин ствол. В голосе ее слышалось смущение, но мгла поглощала стыд. Даня растекался, расслаивался изнутри на тысячи блаженных ручейков, которые наконец взорвались под Ночкиными руками...
- Что это было? Ах!.. оно самое? – заинтригованным и дрожащим голосом вопрошала Ночка, и Даня вместо ответа плотно прижимал ее к себе. Перебирая складки Ночкиного бутона, он расспрашивал её, и она застенчиво разъясняла:
- Это малые, они прячутся в больших, как такие лепесточки у цветов, знаешь? А под ними – то самое... парадный вход. А тут... ааааа! тут если трогать – просто кры-ыша съезжа-а-а-а-ает!.. Ооооооу!
Голос её дрожал от головокружительного бесстыдства ситуации; Ночка танцевала в воде от возбуждения и казалась Дане русалкой.
Тогда же они и поцеловались. Первый в Даниной жизни поцелуй был долгим, обволакивающим и тёрпким от морской соли. Близость лиц и дыханий оглушила его; упоенный Даня открыл, что губы умеют говорить без слов, и восторженно признавался Ночкиным губам в любви.
Бессловесное понимание и слияние оглушало, топило в единой сверкающей радости. Нарастая, оно требовало крика, визга, – и скоро Даня с Ночкой кусались губами и визжали, выпуская пары экстаза; в ход пошли языки – вначале они вылизали соленые лица, а затем забрались в рты и связались там, сплавились в единый пульсирующий комок.
Именно тогда рука Дани, шарящая по мокрому телу, забралась в складки бутона, липкого и горячего, и Ночка захрипела, забилась бедрами в воде, впившись Дане в рот, как пиявка. Искры фосфоресцирующего моря устроили настоящий фейерверк – приветствие первому оргазму ночной богини, слаще которого она не знала ничего...
Расстались они под самый рассвет.
- Меня убьют дома. Впрочем, не убьют: скажу, что уснула на берегу. Я ведь и в самом деле будто уснула... А? Ведь нам снится все это? Не бывает наяву так хорошо, дружочек мой, родной мой, ааааа...
Даня хотел протянуть время, чтобы рассвет осветил его невидимую Ночку – но она сказала:
- Пора. До свиданья, дух. До следующей полуночи. Если буду жива.
Впилась
0 / 33