Рабство (история одной любви)

Все началось в столовой: он пролез мимо нее без очереди. Вернее, он не имел «злого умысла» - прошмыгнуть, опередить - просто засмотрелся на чудное личико в кудряшках и веснушках. Глядя на них, хотелось сказать «ах», «ой» или что-то в этом роде. И - как-то само собой получилось, что он оказался впереди, машинально ухватил поднос...
- Джентльмен! Желаю не опоздать...
Журчащий голосок, казалось, не умел сердиться, даже если хозяйка и старалась.
Валера смутился: случайно выставил себя невежей, и притом - не терпел оставаться «в луже» (как он говорил). Тем более - пред слабым полом. Он принял «хорошую мину»:
- Ах, девушка, простите: залюбовался.
- Колбасой?
Журчащий голосок искрился смешинками. Вокруг прыснули. Валера впервые за N времени почувствовал, как краснеет. Он привык быть неоспоримым остроумцем, душой всех компаний, а тут незнакомая девчонка двумя словами - на лопатки... И - Валеру понесло:
- Конечно. Она розовая и пухлая, как вы. - И набирает себе хавчик на поднос, не собираясь пропускать ее вперед. Ну уж нет!
Веснушчатая, казалось, сошла прямо с какого-то «Портрета девушки с пасеки», где их изображают такими обаятельными и глубокоглазыми, каких никогда не бывает в жизни.
- Неправда. Она скользкая и невкусная, как вы.
Валера растерялся. Он привык, что девчонки смотрят на него, как на откровение - а тут...
- Ладно, я пропущу вас, – продолжала она. - Детей и стариков...
Она не договорила, - вокруг поднялся буйный хохот.
***
- Девушка, с вами свободно?
Она подняла голову. Это был тот самый парень - бойкий, с глазами-буравчиками. Вчерашний позор его, который вынудил ее потом так раскаиваться, никак не отразился на нем: голос уверенный, взгляд - более чем, и смешинка где-то в уголках рта.
- С нами? С нами свободно, конечно.
- А сколько вас?
- Нас - целая я. Разве меня мало?
- О нет, ничуть. Более чем достаточно.
- Более? Какая-то часть лишняя? Будем резать?
Это превращалось в волнующую игру. На всякую колкость она отвечала, не задумываясь, двумя, и ничуть не сердилась, - глядела прямо ему в глаза, внимательно и любопытно...
- Как вас зовут?
- Лиза. А вас?
- Лиза? Надеюсь, не подлиза?
- Это все – ваше имя?
- Нет. Я – Валера...
- Значит, фамилия?
Они пикировались долго, увлеклись и чуть не опоздали на пары. Вечером Валера не смог найти Лизу, промаялся остаток дня, и уже назавтра подкараулил ее в столовке. Их разговор протекал в том же ключе.
...Это была странная дружба: она напоминала бесконечную игру «в поддавки». Они беседовали часами; Валера старался превзойти Лизу в обаянии, остроумии, «распускал хвост» и потел от натуги, - но Лиза светилась обаянием неиссякаемо, как солнце. Ей не стоило это никаких усилий: она просто жила, журчаще говорила и улыбалась.
Валера сознавал, что влюблен по уши, но не мог выйти из игрового тона, не мог перевести разговор в более серьезное русло, - и поддерживал этот захватывающий, мучительный карнавал-поединок.
Институт следил за ними, затаив дыхание; «Лиза ходит с парнем!» - эта новость была столь же невероятной, как если б Политбюро одобрило войну во Вьетнаме. К Валере приставали: - «как? в самом деле? ты – с Лизкой? с Кузякиной?» (так Валера узнал ее фамилию). Эти расспросы были, как уколы в болевую точку, и он огрызался на любопытных, - а сам по ночам исходил поллюциями, вожделея Лизу - близкую и недоступную.
Лиза была знаменита; Валера вначале думал, что дело только в ее необыкновенной внешности, в ее живости, обаянии, улыбке, - и главную причину узнал гораздо позже.
***
Лиза была так невероятно, ошеломительно мила, что у всех видевших ее курносое личико - сами собою расползались в улыбке щеки. Когда Лиза улыбалась (а улыбалась она, в общем, всегда) – будто веселый лучик освещал все и вся; радужные брызги ее улыбок разлетались вокруг, оседая на всех, - каждый получал свою каплю тепла.
Ни один канон красоты не признал бы Лизу: вздернутый нос, голубые глазищи на пол-личика, веснушки, как капельки ее смеха, разбрызганные по щекам... Пресловутая «форма лица» ее словно менялась каждую минуту вместе с глазами, не желая вписываться ни в одну классификацию; вокруг топорщились веселые кудряшки - мелкие, густые-густые; они стояли могучей стеной, непокорной всем прическам, всем укладкам на свете. Все шляпки упрямо выталкивались ими с Лизиной головы, похожей на веселый замысловатый кустик. Цвет кустика тоже менялся каждую минуту, вместе с настроением природы и хозяйки - от густо-коричневого, как дерево под лаком, до ярко-рыжего, а на солнышке - ослепительно-золотистого. С непокрытой головой Лиза была настоящим золотым одуванчиком.
Когда рядом с Лизой оказывались признанные красавицы - вначале все смотрели на Лизу, а потом уж на них. Лиза была прекрасна буйной, необъяснимой красотой цветущей жизни. Но и красавицы любили Лизу; у нее, казалось, не было и не могло быть врагов.
Впрочем, и друзей тоже не было. Лучшие подруги - давние, с детства - остались дома, в N-ске, а в столице, куда Лиза приехала учиться, все было иначе. В первые же дни ее приобщения к общаге, как водится, к ней полезли в постель - проверять, с кем она спит, как часто и охотно; после - впечатлительную Лизу отпаивали целую неделю бромом, а потом водили к врачу, который диагностировал нервный срыв и выписал месячное освобождение от занятий. Заплаканная Лиза все равно ходила на лекции, прослыв «психованной недотрогой» и «заучкой». Впрочем, эта репутация испарилась, как и не бывало, стоило Лизе лишь отойти от слез и сверкнуть парой своих улыбок.
Потрясение первых дней, казалось, отошло, отсеялось в никуда, как отсеиваются все обиды, - но его отголосок укоренился в Лизином сердце, въевшись внутрь. При знакомстве Лиза казалась распахнутой, доверчивой душой, наивно открытой всему и вся - легкость ее натуры вводила в заблуждение, и казалось, что сблизиться с ней легко, как с котенком. Но внимательные люди замечали темную глубину в ее глазах; попытки общаться с ней в духе «ах ты, моя зайка» неизменно оканчивались одинаково: Лиза улыбалась, общалась отзывчиво и насмешливо, и - не пускала никого дальше этого порога.
Никто не знал, чем она живет, что у нее на уме, что ее радует, что огорчает; со всеми она была равно искренна и легка, всех радовала бесчисленными улыбками.
***
Не было большей разницы между видимостью и сутью, чем в этом странном существе; Лиза - «дитя полей», «чудо природы» (как только ее не называли) была не глупышкой, не лаборанткой-двоечницей, - Лиза была гением математики.
Поверить в это было так же трудно, как в искренность комсорга на собрании. С детства с Лизой-вундеркиндом нянчились, о ней писали, ее работы публиковали в специальных журналах в Союзе и за границей, а в институт приняли вне конкурса. Лизу не волновала слава; почти никто из ее соседей по общаге не знал Лизу-гения (слышали что-то и когда-то, но, как водится, повылетало из голов); никто не знал, что ее взяли в 16 лет сразу на «двушку» (второй курс), что ее работы публикуют в научных изданиях, что с ней беседуют на равных профессора и академики...
В своих