ее по-другому, так, как любят жен, - а вас люблю, как любят дочерей. Кроме нее, в спальню ко мне больше никто не будет ходить... то есть... Вы поняли меня. И у армян, и у англичан может быть только одна жена и один муж. А теперь я хочу убедиться, как я вас люблю и как вы меня любите. Идите к нам!..

Девочки напряженно-стыдливо смотрели на меня. Я знал, что так будет, и продолжал:
- Вы больше не любите меня? Вы хотите меня обидеть? За что? Разве я обидел вас?

И тут, наконец, плотина прорвалась, и мы с Гоар оказались в эпицентре визжащего, обнимающего, тискающего вихря. Южный темперамент взял свое, - девочки лезли на меня и на нее, с упоением сминая неловкость, повисшую между нами в последнее время, - и я обнимал, целовал и гладил всех, кого успевал. Ревность была забыта, и они радовались за нас с Гоар так же отчаянно, как рыдали тогда, в Измире.

Неделю спустя мы обвенчались. На нашей свадьбе были все девочки - и кроме них, больше никого не было: я держал все в строжайшей тайне. Одним свидетелем была Каринэ, выбранная по жребию, другим - дворецкий Джозеф.

Всю свою жизнь я сторонился женитьбы, как величайшей глупости, на которую способен мужчина; и вот я женюсь на пятнадцатилетней девочке, не забивая себе голову традиционной чепухой - "люблю ли я ее?", "любит ли она меня?" - просто зная, что ТАК НАДО.

Я только с усмешкой признался себе, что солгал девочкам: к Гоар, вылюбленной мною уже во все три ее отверстия, я тоже относился, как к дочери. Женитьба была мерой воспитания, необходимой и для Гоар, и для других девочек: кто-то из них должен был переселиться в мою постель, остальные должны остаться "просто" любимыми дочками. Я выбрал из них Гоар только потому, что она была безумно влюблена в меня, - и ни разу не пожалел об этом.

Она влюбилась в меня в самый первый день, - еще когда хотела резать себе руку. Это она подбила подружек на оргию, ибо сохла по мне - и понимала, что роман с одной из семи означал ревность и раздоры. Она не считала себя вправе предлагаться мне в ущерб другим девочкам. Я даже уверен, что она как-то подстроила свой "жребий"…

Она была согласна на то, чтобы я сплетался с другими телами, - только бы и с ней тоже… Но теперь все было иначе. Теперь я мог не бояться девичьих тел: весь свой жар я вливал в Гоар, готовую раздвигать для меня ножки день и ночь. Наш брак расставил все точки над "i": девочки обожали меня, нежничали со мной, обнимали и тискали меня, как и прежде, и Гоар - вместе с ними.

***

Все девочки много и трудно учились, работали, следили за домом, и я не делал для Гоар никакого исключения перед всеми, подчеркивая полнейшее ее равноправие с подружками. Номинально Гоар была леди Трентон; но на деле она была одной из всех – все правила и запреты касались ее так же, как и всех ее подружек. Исключение было только в одном: вечерами, когда подружки засыпали, Гоар умирала со мной от оргазмов, на которые была щедра, как Венера, - а днем делилась впечатлениями с подружками, любопытными, как тысяча сорок. Все тонкости нашей сексуальной жизни становились достоянием девичника, и я относился к этому спокойно, понимая, что иначе и не может быть.

Любая бонна ужаснулась бы такому воспитанию. Что ж, - ведь я был "гнилым яблоком рода", хе-хе! Для моих девочек было нормальным то, что не позволялось ни одной воспитаннице "хороших семей": бегать босиком, вываливаться в листьях, в грязи, в снегу, лазить на деревья, обнажаться, когда жарко, говорить то, что думаешь, кушать, когда проголодаешься...

Запретов было всего шесть. Первый касался волос: я строго-настрого запретил обрезать и красить их до того, как девочки выйдут замуж. Позже, как я и предполагал, мой запрет подхватили мужья... Второй касался секса: всем, кроме Гоар, я запретил какие-либо телесные намерения относительно меня. Запрет был условным, конечно - на деле мы были очень близки, и наша близость возбуждала девочек, как и меня, - но все-таки запрет сознавался, и это было важно.

Кроме того, им было запрещено уходить из дому без предупреждения и тем более ночевать в другом месте; запрещено употреблять ругательные слова; запрещено ловить и заводить животных, только если они не ранены. Полгода спустя добавился еще один запрет: говорить по-армянски и по-турецки во время учебы и за столом.

Мои запреты почти не нарушались. То, что я организовал, можно было назвать коммуной: кроме Джорджа и его жены, в нашем доме не было никакой прислуги - девочки сами убирали в саду и в доме, сами кормили и себя, и меня, дежуря по очереди на кухне, сами обслуживали себя, - а я только заказывал поставщикам продукты и необходимые вещи. «Коммуна» не нуждалась ни в чьей помощи.

Это была удивительно дружная компания, скрепленная общим горем, общей любовью и благодарностью ко мне. За три года, прожитые девочками у меня, не было ни одной крупной ссоры, ни одного бунта или конфликта; я был для девочек и строгим учителем, и отцом, и веселым Люли - лучшим другом, которого можно и затискать до визга, и обцеловать с ног до головы, и наполнить доверху интимными тайнами.

В ласках девочки не знали никакой меры. Безудержный темперамент толкал их на такие ласкательные безумства, что… Я не солгу вам, джентльмены, если скажу, что большинство британских жен постыдились бы таких интимностей даже и в постели. Жалящие язычки в моих ушах стали для меня нормой: стоило мне застонать от этой одуряющей ласки - и все: девочки запомнили, что мне это приятно, и не видели в этом «ничего такого»... А мокрые поцелуи по всему лицу! а зубки, нетерпеливо покусывающие меня, объятия с прижиманиями всем телом, ручки, лезущие под одежду... Конечно, их буйная сексуальность просилась наружу, и мастурбации уже не хватало.

Гоар никогда не ревновала, зная, что все это сгорит в наших ночных поединках, и весь мой жар достанется ее телу. Нередко было так: доведенный до безумия какой-нибудь разласкавшейся девочкой, я кричал - "Гоар!.." Жена прибегала ко мне, я тащил ее в ближайший укромный уголок - и, обнажив ей срамоту, всаживался до упора в тугую плоть, остервенело сношая горячее, трепещущее тело.

Все это было молча, без лишних пояснений - только улыбки и жаркие дыхания... Гоар пищала, поднятая мною в воздух, а я обволакивал ей ротик языком, мял ей голые ягодицы - и, когда чувствовал предел сладости, выпрыгивал из Гоар и изливался на пол. Потом забирался к Гоар между ягодиц, напяливал ее всей голой промежностью на руку, вставлял пальчик в липкие складочки - и вибрировал в них, доводя до исступления свою девочку-жену... Гоар обожала эти внезапные совокупления - и, пока бежала ко мне, текла уже так сильно, что юбка липла к ее ногам.

Конечно, жить в одном доме с девочками, опекать их и не видеть их никогда голыми - невозможно. Все заботы, поручаемые обычно матерям или женской прислуге, легли на мои плечи - ведь я не хотел заводить в доме ни одного лишнего болтливого рта. Мне приходилось и вытаскивать клещей, и мазать йодом царапины в самых разнообразных местах, и ставить клизмы, и разбираться с месячными, и даже лечить бутончики, растертые "тугим бельем" (а на