он вышел на лестничную клетку – и очутился наедине с Диной.

Было это весной. Оба они немного выпили, оба были пьяны апрелем и песнями Эдит Пиаф... Витька не знал, как это получилось, - но опомнился он уже тогда, когда его губы слепились с Диниными губами, а руки ползли по голым плечам, стягивая тряпки прочь.

На улице собиралась гроза. Порывы весеннего ветра, горько-сладкого от цветущих яблонь, обдавали их влагой, проникали под кожу, холодили нутро... Витька лихорадочно раздевал Дину, дрожащую на ветру. Сумрачная, пьянящая прелесть ее тела, губ, грудей зудела в Витькином теле, драла в паху - и он кусал от нетерпения Динины соски, большие, вздыбленные кверху и набухшие, как вишни. Мысли о Лине мигали где-то на задворках сознания, как телевизор, который никто не смотрит.

Сбросив с Дины все до тряпочки, он вывалил член и, задыхаясь от телесного голода, всосался губами в ее дрожащий рот...

И в этот момент на них рухнула Вселенная.

Витьке показалось, что ему забили в макушку огромный ржавый гвоздь, а глаза выжгли огнем. Дина взвизгнула, и Витька ухватился за нее, чтобы не упасть.

Где-то зазвенели осколки выбитых окон... За окном пылало дерево, подожженное молнией. Гроза накрыла город; гремели новые и новые раскаты, оглушительные, хоть и не такие жуткие, как первый.

Витька снова повернулся к стонущей Дине, шепнул «не бойся», дрогнул от пронзительной прелести ее грудей, ее испуганных сверкающих глаз, прижал ее к себе, уперся членом в горячие складки...

И застыл. Взгляд его пересекся с темным Дининым взглядом... и Витька отступил, натягивая брюки обратно.

Витька хотел ее, хотел зверски, как жеребец, - но... Но он лихорадочно одевался - и, бормоча невнятные извинения, опрометью бросился вниз по лестнице.

Сверху слышались крики брошенной Дины, - но Витька несся вниз прыжками через три ступеньки, выскочил под проливной ливень, нырнул в седые струи и побежал, спасаясь от собственного стыда.

У остановки он рванул из последних сил: подъезжал автобус. Едва втиснувшись в него – автобус был забит доверху, как и водится в грозу – Витька схватился за поручень и, выглянув из незакрытых еще дверей, увидел женскую фигурку, сидящую на остановке.

Что-то в ней привлекло его внимание, хоть двери тут же закрылись, и он вынужден был отвернуться. «Почему она не села в автобус?», подумал он – и вывернул шею, чтобы рассмотреть ее сквозь мокрое стекло.

Глянул – и застыл. Автобус тронулся, и Витька упал, вдруг потеряв силу. Не слыша ругани пассажиров, он поднялся и вновь прильнул к стеклу – но автобус уже отъехал, и остановка скрылась за поворотом.
- Остановите! Остановите! – орал Витька и молотил двери руками.

Скандал вскипел мгновенно, как электрочайник, и Витьку зажали в угол:
- Еще буянить будешь, пьянь эдакая, туда тебя расперетак! Будет остановка – и выйдешь, когда положено, мать твою в рот!..

Вылетев пулей на следующей остановке, Витька пронесся полкилометра под ливнем, как метеор.

Остановка была пуста, как он и знал это, - и Витька изможденно присел на скамейку, пытаясь высмотреть или хотя бы прочувствовать след от фигуры, сидевшей тут пять минут назад.

Сквозь муть автобусного стекла, сквозь муть в голове, пьяной от вина, от бега и от стыда, он ясно разглядел ее - и готов был поклясться, что это Лина.

Он ясно видел обрубок руки, который не спутал бы ни с чем, перламутровые локоны, отросшие до пояса, и голубые печальные глаза.

Просидев еще два часа на остановке в ожидании знака от нее, Витька наконец втиснулся в поздний автобус...

Он не помнил, как добрался домой. Едва включив свет в своей комнате, он рухнул на колени – и изошел в покаянно-пьяной молитве Лине. Он молился впервые в жизни, умоляя Лину простить его. Затем, почувствовав вдруг смертное опустошение, собрал последние силы, чтобы подняться, выключить свет – и упасть в кровать, как был, не раздеваясь – в свитере и брюках.

***

Ему снился все тот же сон. Две фигуры, большая и маленькая, светлые, родные, - и третья, темная, опутывающая мозг липким туманом... Лина – большая светлая фигура – что-то говорила ему, и он почти понимал, что она говорит, и понимал, что сегодня особенный день, сегодня он должен понять ВСЕ – но туман застилал душу, и слова путались и блуждали, как болотные огоньки...

Вдруг Витька подскочил на кровати, вытаращив глаза.

За ударом, разбудившим его, рванул второй, третий, и в их раскатах Витька слышал обрывки слов – ускользающих, утекающих, как ливень за окном... Напрягаясь из последних сил, он пытался удержать их, пытался закрепить в памяти срез своего сна, освещенный внезапным пробуждением. Грянул новый удар... и вдруг Витька вскрикнул.

Темное облако в окне осветилось молнией – и Витька узнал в нем знакомые черты. Холодея, он напрягся из последних сил – и услыхал в раскате грома отголоски слов:
- Я НЕ ЖАЛЕЮ... НЕ ЖАЛЕЮ... НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЮ...
- ЛУЧШЕ ТАМ, ЧЕМ С ТОБОЙ...

«Чем с тобой, чем с тобой, чем с тобой...» - повторяло эхо; а Витька сидел в оцепенении.

Мелькнула еще одна молния – и осветила его память отчетливо, как прожектор. Свет полыхал долю секунды – но Витька успел ясно разглядеть светлый силуэт (он знал, что это Лина), рядом маленькое светящееся создание - и огромную темную фигуру, слившуюся с чертами темного облака. Фигура смотрела на Витьку и говорила:
- Я не жалею, ни о чем не жалею. Лучше ТАМ, чем с тобой...

Видение погасло, память снова окуталась туманом – но Витька уже ЗНАЛ.

«Как я мог быть таким слепым? Как?» - вопрошал он себя. – «Как можно было быть таким идиотом?»

Он посмотрел на часы. Было полшестого утра.

Быстро одевшись, Витька собрал вещи и вышел на улицу. Скоро должен был подъехать первый утренний автобус...

На душе у него было ясно, как никогда. Теперь он знал, кто его враг, и ехал к нему в берлогу.

Пока не драться – изучать.

Как с ним драться, он пока не знал, - но был почти уверен, что победив его, сможет вернуть Лину.

Продолжение следует.