треугольник. Его пальцы ощутили слабое покалывание... - Ты бьешься током? Почему?
- Током? Не знаю... Я не смогу тебе объяснить.
- Объяснить? Что?
- Неважно. Взялся трогать - так трогай. Или тебе показать, как это делать?
- Покажи.

Лина помолчала, затем протянула руку, раздвинула ноги и положила Витькину ладонь на пухлую влажную щель.
- Вон там... Там у меня то самое, что у тебя. А не там, где волоски...
- Да знаю я. Думаешь, я совсем уже?.. А тебе что... приятно так?
- Да. Пожалуй, что да. Даааа!..

Лина подставилась Витьке, раскорячив ножки, и он мял скользкие складочки. Тело ее выгибалось, и Витька видел, что ее волосы светились все ярче. Это было завораживающе прекрасно и необъяснимо, и Витька таял от сладкого ужаса, смешанного с тишиной и лунными потоками, затопившими весь чердак. Он хотел спросить, что это - и не мог, не мог нарушить тишины и невыразимого чувства тайны, которое щекотало его, как перышко, просунутое прямо в сердце.

Лина застонала. От ее кожи в руку шел холодный, щекочущий ветер, Витька чувствовал и впитывал его, и не мог объяснить, что это такое. Его тянуло к Лине, как магнитом; не переставая мять липкие складочки, он нагнулся - и примостился рядом.

Как только он сделал это, как только ощутил бархатное, дрожащее тело Лины, обжегся об него, впитал пронзительный ток ее кожи - его тут же накрыла сладкая волна, и он захлебнулся, растворился в ней...

Забыв обо всем, Витька сгреб Лину, перевернул ее на бок и прижал к себе, стараясь прильнуть каждой клеточкой к ее телу. Лина стонала и стрелялась легкими искрами тока. Все барьеры вдруг отпали, и Витька с Линой обнимались, льнули друг к другу, карабкались друг на друга, тыкались друг в друга носами, макушками и гениталиями. Как-то сам собою, незаметно Витька очутился сверху на Лине...

Он опомнился только тогда, когда она вскрикнула. Его писюн все глубже уходил в тугую мякоть; страстно, до боли, до крика хотелось прободать ее насквозь, и Витька долбил ее бедрами, всаживаясь все глубже, а Лина пищала и извивалась под ним.
- Что ты делаешь? Что ты делаешь? Что мы делаем? Это же... Аааа!.. - кричали ее непослушные губы. Витька видел, что вся она светилась призрачным светом, как светлячок - не только волосы, но и глаза, и губы, и вся ее кожа. Он и сам светился точно так же; он чувствовал в себе этот свет - сладко-холодный и щекочущий; он уже знал, что это луна, что она в Лине, и через нее - в нем.

Он понимал, конечно, что он делает с Линой - понимал каким-то задворком мозга, бубнившим, как забытый телевизор, который никто не смотрит. Понимал - и вдавливался бедрами в Лину, и беспощадно буравил ее, и скоро вплыл в нее до основания и толкал ее внутри, в хлюпающей мякоти, узкой, эластичной, обтянувшей его писюн сладкой ловушкой по всей длине.

Это было так удивительно хорошо, что Витька хрипел и рычал, танцуя на Лине.
- Тебе больно? - спрашивал он сквозь хрип.
- Да. Было больно. Но ничего, это ничего... - шептала ему Лина, и он видел, что сейчас в ней не боль, а совсем другое, сладкое и большое, как океан. Оно закипало где-то там, внутри Лины, где толкался его писюн, и пронизывало Витьку наслаждением, невыносимым, как щекотка.
- Ааааа, как хорошо, Лина, как хорошо, - шептал он, ускоряя толчки, и Лина двигалась с ним, обхватив его обеими ногами и рукой, - и даже обрубок левой руки пытался обнять его.

Она пыхтела и стонала все громче, и сквозь стон с ее губ рвался бессвязный шепот: - аааа, Вить, глубже, глубже... пожала-а-а-алуйста, глубже, плотней, аааа! Еще, еще, миленький мой, славный, моя лапуся, мое счастье, мой пусенок, чудо мое, зайка, еще, еще... аааааа!.. - Она бессознательно называла Витьку всеми ласкательными, какие слышала от покойной матери, и Витька, яростно долбивший ее письку, вдруг сошел с ума от нежности и прильнул к ее губам.

Ему показалось, что он провалился в радужное море. Писюн, утопающий во вспоротой мякоти, нежные, влажные губы Лины, их близость и сладость, невозможные слова, которые она говорила ему, пробрали Витьку до костей, и он лихорадочно обцеловывал Лину, вылизывал ей губы, сосал их, как леденцы, чувствуя, как его неудержимо несет к финишу.

Лина вдавила рукой его попу в себя, сжала его своими сильными ногами, как клещами, и умоляла его:
- Глубже, Витенька, глубже, родненький мой, зайка, ну пожалуйста, глубже, глу-у-у-убже! Ааа! АААААААА!..

Рука ее с силой впилась в Витькину попу, губы кусали его рот, бедра приподняли Витьку над кроватью... Она кричала, и Витька кричал вместе с ней, обжигаясь своим и ее наслаждением. Оно было таким острым, что хотелось убежать от него, схорониться в тайном уголочке, - но это было нельзя, и когда писюн его набух бомбой, Витька успел подумать: "вот Оно..."

Дальше было, как во сне, когда сознание видит вещи, не успевая называть и отмечать их. Содрогаясь от ослепительных толчков в Лине, Витька видел, как по ее волосам бегут стайки голубых искр. Он видел, что их тела полыхают вспышками, выхватывающими из темноты искаженное лицо Лины... Полыхание нарастало - и вдруг слилось с лунным лучом, пронзившим их из окна; Витька ощутил, как сквозь каждую клетку его тела льется холодный ток, смешиваясь с огнем, кипевшим в яйцах.

Этот момент совпал с пронзительным визгом Лины, и Витька вдруг понял, что его, Витьки, уже нет, и нет Лины, а есть единый ком холодного лунного огня, кипящего там, между ног. Все это отпечаталось в Витькином сознании оттисками, отрывочными и бессвязными, как след сновидения в памяти. Мелькнула мысль, что он, Витька, сошел с ума, - и тут же исчезла, растворившись в леденящем блаженстве.

…Они излились друг в друга до последней капли. Свечение понемногу гасло, и холодный ток в их телах замещался понемногу томным, усталым теплом.

Лунный луч по-прежнему пронизывал их, и Витька вдруг заметил, что их кожа стала серебряной.
- Что это? - спросил он, как только смог говорить.
- Ааааа... - отозвалась Лина. - Это луна. МОЯ луна.
- ТВОЯ?..
- Да... Она была с нами, ты чувствовал?
- Как это, Лин?
- Я не знаю, Вить... Я честно не знаю - и сама не понимаю.
- Это какая-то тайна, да?
- Да.
- Расскажи мне! Пожалуйста!
- Я не знаю, как это рассказать...

Лина прижала Витьку к себе. Помолчав, она продолжила:
- Хорошо... Я расскажу тебе. Только тебе. Дружбаны не поверят, мамы давно нет, а отец… Он странный у меня. Неважно... Слушай. В тот день, когда мне... в общем, когда дед Савельич хотел зарубить собаку, а я... В общем, тогда было полнолуние. Как сейчас. И... понимаешь... в ТОТ момент... Я плохо помню это, мне было очень больно, ну... так же больно, как сейчас было хорошо, понимаешь?.. Так вот... Когда меня пронзила боль, вместе с ней меня пронзил лунный луч. Он вошел в меня вместе с болью, понимаешь? Я не знаю, что это. Я никому не говорила об этом. И мои волосы... это не просто седина, как думают. Отец брил их, а они отрастали прямо под бритвой.

Витька лежал на Лине, уткнувшись ей в шею, и растворялся в новом, опустошающем чувстве невесомости, наполнявшем его, как губку. Он не чувствовал веса, не чувствовал своего тела, и ему казалось, что они