Ледяное счастье
- Марина, - непривычно тихий голос Ковалева в трубке оглушает, - ты только не волнуйся...
Ненавижу паузы в разговоре.
- Не волнуйся, - повторяет он, как заклинание.
Но срабатывает оно с точностью наоборот: я начинаю волноваться. Черт, Ковалев, еще фраза о том, как мне не надо волноваться, и я покрою тебя таким отборным... За злостью, заполнившей голову алым туманом, пропускаю то, что мне говорит собеседник:
- ... он в больнице.
В голове еще гуляют самые обидные прозвища, которыми я хочу наградить этого матерщинника - вратаря городской сборной по хоккею. Но рука с полотенцем уже замирает, а внутрь вместо злости вползает липкий страх.
- Кто в больнице, Коля?
Конечно, я должна спросить, но ответа слышать не хочу. Потому что, кажется, я знаю, кто сейчас в больнице.
- Артур, - собеседник на мгновение замолкает. Напряженно сопит и взрывается. - Блядь, ну, почему всегда я? Значит, так... Артур въехал головой в борт, - голос вратаря становится жестким, как дерево, - у него травма позвоночника. Мы не смогли позвонить тебе сразу, надо было ехать в больницу. Никуда не уходи, я сейчас буду.
Сотовый разбивается о пол. Я знаю, что от кухонной плиты до табуретки за столом четыре шага. Всего лишь четыре, но они кажутся мне длиною в жизнь. Внутри меня бешено бьется ребенок, услышавший имя отца. Прохожу четыре шага, задыхаясь от ударов изнутри и слез.
Занавес. Тяжелая бархатная портьера цвета венозной крови падает на глаза. Из минутного забытья выводит удар по ребрам.
- Тихо, - шепчу не родившейся дочери, - успокойся, детка.
Слышит, или не слышит... Не знаю, но сила ударов стихает и я могу подумать. Пока не приехал Ковалев и моя жизнь не разорвалась на «до» и «после».
Я лечила мужу вывихи, ушибы и переломы. Помню каждый так, будто доставалось мне, а не ему.
- Это же лед, - смеется Артур, - мы с ним понимаем друг друга.
Расскажи это Рони Келлеру, оставшемуся парализованным инвалидом. Овощем. А ведь он тоже умел разговаривать со льдом.
- Не хочу больше этого слышать, - голос мужа замораживается ледяными кристаллами, - я не уйду из Игры.
Там, в Швейцарии, где сейчас лежит молодой хоккеист, хорошая страховка и медицина. А Трент Маклири, получившей шайбой по горлу? Вы же с ним оба гордые, не носите ошейников.
- Рано или поздно шайба прилетит всем, - Артур спокоен, как перед выходом на лед, - глупо пытаться уйти от неизбежного.
Вы все фаталисты - позеры, грозящие клюшками небесам. Ты и маску-то надел только тогда, когда я ходила беременная Артемом. И снял ее сразу после моих родов. Ты помнишь, как я чуть не валялась у тебя в ногах и просила надеть хотя бы визор?
- Помню, - усмехается муж. - А ты помнишь, как шайба влетела мне в лицо? И если бы я был без визора, то отделался только сломанным носом.
Это мой проигрыш по всем очкам. Я не нахожу ни одного слова в ответ, когда его, посеченное пластиком визора, лицо приближается к моему.
- Мама. Что-то случилось?
Выныриваю из омута мыслей, выплываю из болота воспоминаний. Он стоит передо мной-маленький Артур. Его уменьшенная в несколько раз копия. Его первенец, любимец и надежда. Подающий дворовой команды.
Русые кудряшки выбиваются из-под шлема; детские щечки горят огнем победы.
- Все хорошо, малыш, - протягиваю дрожащую руку, глажу мальчика по щеке, - все хорошо...
Раздраженно мотает головой, серые артуровские глаза наливаются упрямством:
- Сколько раз повторять: я не малыш.
- Конечно, не малыш, - извиняюще улыбаюсь, - ты у меня мужчина.
Хватает со стола печеньку, разворачивается и идет к выходу.
- Я еще поиграю, мама.
Поиграй, малыш, поиграй. Пока еще можно, пока еще ты не знаешь, что твой отец лежит овощем на больничной койке.
П-ш-ш... Вскидываю взгляд. Черт возьми, это завораживает. По краям белой кастрюли стекают кроваво - красные струйки борща по-украински. Как символично. Интересно, а крови с Артура вылилось много? О чем я думаю, дура? Надо снять крышку, иначе зальет плиту. Не хватало только взрыва газа...
Поднимаюсь с табуретки и загибаюсь от удара пяткой изнутри. Да что ж вы все в отца-то пошли?
- Марина... , - голос пытается пробиться сквозь свинец, забивший голову, - ты как?
Хочу открыть глаза, но на веках лежат пудовые гири.
- Марина-а-а...
Артур смеется и бросает мне в лицо лепестки от цветов:
« Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю.
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская»
- Марина!
Чувствую, как кто-то трясет меня за плечи. Ковалев. Никогда не видела его таким взволнованным. Не хочу его видеть и сейчас. Он - вестник смерти.
- Ну, ты как?
Вратарь отирает лоб и присаживается рядом:
- Твою мать, вот ты меня напугала.
Сажусь кое-как, некрасиво расставив ноги, между которыми свисает живот. Я обмочилась в обмороке. Черт, стыдно-то как.
- Да ладно, - Ковалев смотрит мне в глаза, - у меня же двое детей. Чего только с вами, женщинами, не бывает.
Поднимает меня с пола, заглядывает в лицо:
- Может, не поедешь?
Упрямо мотаю головой. Поеду. Только переоденусь.
Меня предает ожидающее родов тело. Трясущиеся руки не могут застегнуть бандаж. Кто придумал этот инквизиторский наряд с огромным количеством крючочков?
- Только держи себя в руках, - Ковалев ловко застегивает крючки.
- Как он? - почему-то мне не стыдно стоять перед ним почти голой.
Поправляет лямки лифчика, укладывая внутрь налившуюся молоком грудь:
- Все равно узнаешь, чего уж тут... Плохо.
Отстраняю от себя его руки: дальше сама.
Как плохо? Как Стиви Мур, ушедший из Игры, но счастливо проживающий в Канаде? Или как тот же Рони Келлер? Вратарь не отвечает, но по его глазам я понимаю, что все гораздо хуже.
- Готова? Тогда пойдем.
Помогает застегнуть сапоги, одевает на меня шубу. Смотрю в его отстраненное лицо, на резко очерченные черные брови, и вдруг понимаю, что я их всех ненавижу. Всю эту «великолепную пятерку» вместе с их вратарем. Проклятые гормоны, килограммами выбрасывающиеся в кровь.
- Пойдем, - торопит он меня, - времени мало. Надо успеть.
До чего надо успеть, я не успеваю спросить. Мы выходим на улицу, Ковалев оглядывает двор.
- Артем! - кричит хорошо поставленным голосом. - Снимай коньки и марш сюда.
Посреди двора - каток. Муж добился того, что коммунальщики залили хоккейную площадку. Сын сидит на скамейке запасных. Поворачивает голову, видит нас.
- Дядя Коля!
После отца - форварда, вратарь - его следующий кумир. Подбегает к нам, с разбегу врезается в Ковалева.
- У меня новая клюшка, - тут же сообщает эту потрясающую новость. - Папа купил.
Норвежская вещь. Прошлая раскололась от удара о шайбу. А свою брать Артур запретил. Да и не по росту она пока десятилетнему подающему. Лишь когда отца не было дома, мальчишка гонял его клюшкой мячик по ковру в гостиной.
Переглядываемся с Ковалевым, читаю в его глазах приказ: держи себя в руках.
- Хорошая штуковина, - он рассматривает деревяшку, сын гордо улыбается. - Иди, переоденься. Мы уезжаем.
Провожая глазами мальчишескую спину, спрашиваю с сомнением:
- Может, не стоит
Ненавижу паузы в разговоре.
- Не волнуйся, - повторяет он, как заклинание.
Но срабатывает оно с точностью наоборот: я начинаю волноваться. Черт, Ковалев, еще фраза о том, как мне не надо волноваться, и я покрою тебя таким отборным... За злостью, заполнившей голову алым туманом, пропускаю то, что мне говорит собеседник:
- ... он в больнице.
В голове еще гуляют самые обидные прозвища, которыми я хочу наградить этого матерщинника - вратаря городской сборной по хоккею. Но рука с полотенцем уже замирает, а внутрь вместо злости вползает липкий страх.
- Кто в больнице, Коля?
Конечно, я должна спросить, но ответа слышать не хочу. Потому что, кажется, я знаю, кто сейчас в больнице.
- Артур, - собеседник на мгновение замолкает. Напряженно сопит и взрывается. - Блядь, ну, почему всегда я? Значит, так... Артур въехал головой в борт, - голос вратаря становится жестким, как дерево, - у него травма позвоночника. Мы не смогли позвонить тебе сразу, надо было ехать в больницу. Никуда не уходи, я сейчас буду.
Сотовый разбивается о пол. Я знаю, что от кухонной плиты до табуретки за столом четыре шага. Всего лишь четыре, но они кажутся мне длиною в жизнь. Внутри меня бешено бьется ребенок, услышавший имя отца. Прохожу четыре шага, задыхаясь от ударов изнутри и слез.
Занавес. Тяжелая бархатная портьера цвета венозной крови падает на глаза. Из минутного забытья выводит удар по ребрам.
- Тихо, - шепчу не родившейся дочери, - успокойся, детка.
Слышит, или не слышит... Не знаю, но сила ударов стихает и я могу подумать. Пока не приехал Ковалев и моя жизнь не разорвалась на «до» и «после».
Я лечила мужу вывихи, ушибы и переломы. Помню каждый так, будто доставалось мне, а не ему.
- Это же лед, - смеется Артур, - мы с ним понимаем друг друга.
Расскажи это Рони Келлеру, оставшемуся парализованным инвалидом. Овощем. А ведь он тоже умел разговаривать со льдом.
- Не хочу больше этого слышать, - голос мужа замораживается ледяными кристаллами, - я не уйду из Игры.
Там, в Швейцарии, где сейчас лежит молодой хоккеист, хорошая страховка и медицина. А Трент Маклири, получившей шайбой по горлу? Вы же с ним оба гордые, не носите ошейников.
- Рано или поздно шайба прилетит всем, - Артур спокоен, как перед выходом на лед, - глупо пытаться уйти от неизбежного.
Вы все фаталисты - позеры, грозящие клюшками небесам. Ты и маску-то надел только тогда, когда я ходила беременная Артемом. И снял ее сразу после моих родов. Ты помнишь, как я чуть не валялась у тебя в ногах и просила надеть хотя бы визор?
- Помню, - усмехается муж. - А ты помнишь, как шайба влетела мне в лицо? И если бы я был без визора, то отделался только сломанным носом.
Это мой проигрыш по всем очкам. Я не нахожу ни одного слова в ответ, когда его, посеченное пластиком визора, лицо приближается к моему.
- Мама. Что-то случилось?
Выныриваю из омута мыслей, выплываю из болота воспоминаний. Он стоит передо мной-маленький Артур. Его уменьшенная в несколько раз копия. Его первенец, любимец и надежда. Подающий дворовой команды.
Русые кудряшки выбиваются из-под шлема; детские щечки горят огнем победы.
- Все хорошо, малыш, - протягиваю дрожащую руку, глажу мальчика по щеке, - все хорошо...
Раздраженно мотает головой, серые артуровские глаза наливаются упрямством:
- Сколько раз повторять: я не малыш.
- Конечно, не малыш, - извиняюще улыбаюсь, - ты у меня мужчина.
Хватает со стола печеньку, разворачивается и идет к выходу.
- Я еще поиграю, мама.
Поиграй, малыш, поиграй. Пока еще можно, пока еще ты не знаешь, что твой отец лежит овощем на больничной койке.
П-ш-ш... Вскидываю взгляд. Черт возьми, это завораживает. По краям белой кастрюли стекают кроваво - красные струйки борща по-украински. Как символично. Интересно, а крови с Артура вылилось много? О чем я думаю, дура? Надо снять крышку, иначе зальет плиту. Не хватало только взрыва газа...
Поднимаюсь с табуретки и загибаюсь от удара пяткой изнутри. Да что ж вы все в отца-то пошли?
- Марина... , - голос пытается пробиться сквозь свинец, забивший голову, - ты как?
Хочу открыть глаза, но на веках лежат пудовые гири.
- Марина-а-а...
Артур смеется и бросает мне в лицо лепестки от цветов:
« Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю.
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская»
- Марина!
Чувствую, как кто-то трясет меня за плечи. Ковалев. Никогда не видела его таким взволнованным. Не хочу его видеть и сейчас. Он - вестник смерти.
- Ну, ты как?
Вратарь отирает лоб и присаживается рядом:
- Твою мать, вот ты меня напугала.
Сажусь кое-как, некрасиво расставив ноги, между которыми свисает живот. Я обмочилась в обмороке. Черт, стыдно-то как.
- Да ладно, - Ковалев смотрит мне в глаза, - у меня же двое детей. Чего только с вами, женщинами, не бывает.
Поднимает меня с пола, заглядывает в лицо:
- Может, не поедешь?
Упрямо мотаю головой. Поеду. Только переоденусь.
Меня предает ожидающее родов тело. Трясущиеся руки не могут застегнуть бандаж. Кто придумал этот инквизиторский наряд с огромным количеством крючочков?
- Только держи себя в руках, - Ковалев ловко застегивает крючки.
- Как он? - почему-то мне не стыдно стоять перед ним почти голой.
Поправляет лямки лифчика, укладывая внутрь налившуюся молоком грудь:
- Все равно узнаешь, чего уж тут... Плохо.
Отстраняю от себя его руки: дальше сама.
Как плохо? Как Стиви Мур, ушедший из Игры, но счастливо проживающий в Канаде? Или как тот же Рони Келлер? Вратарь не отвечает, но по его глазам я понимаю, что все гораздо хуже.
- Готова? Тогда пойдем.
Помогает застегнуть сапоги, одевает на меня шубу. Смотрю в его отстраненное лицо, на резко очерченные черные брови, и вдруг понимаю, что я их всех ненавижу. Всю эту «великолепную пятерку» вместе с их вратарем. Проклятые гормоны, килограммами выбрасывающиеся в кровь.
- Пойдем, - торопит он меня, - времени мало. Надо успеть.
До чего надо успеть, я не успеваю спросить. Мы выходим на улицу, Ковалев оглядывает двор.
- Артем! - кричит хорошо поставленным голосом. - Снимай коньки и марш сюда.
Посреди двора - каток. Муж добился того, что коммунальщики залили хоккейную площадку. Сын сидит на скамейке запасных. Поворачивает голову, видит нас.
- Дядя Коля!
После отца - форварда, вратарь - его следующий кумир. Подбегает к нам, с разбегу врезается в Ковалева.
- У меня новая клюшка, - тут же сообщает эту потрясающую новость. - Папа купил.
Норвежская вещь. Прошлая раскололась от удара о шайбу. А свою брать Артур запретил. Да и не по росту она пока десятилетнему подающему. Лишь когда отца не было дома, мальчишка гонял его клюшкой мячик по ковру в гостиной.
Переглядываемся с Ковалевым, читаю в его глазах приказ: держи себя в руках.
- Хорошая штуковина, - он рассматривает деревяшку, сын гордо улыбается. - Иди, переоденься. Мы уезжаем.
Провожая глазами мальчишескую спину, спрашиваю с сомнением:
- Может, не стоит