Поэтому она, не колеблясь, сняла с себя все и стала жестоко возбуждать Алешу, обалдевшего, как и вчера, и потом раздела его — не половинчато, как в прошлый раз, а полностью.

Он был белый, как молоко, и такой слабый, что с трудом мог держать тело на весу, опираясь рукой на кровать.

Сашка думала об этом всю ночь: как ей трахнуть Алешу.

Это можно было сделать только верхом, а это значит, что ей, целочке, нужно будет надеться на его член, как на кол графа Дракулы. Сашка боялась, что это будет очень больно...

Но там, у него, она забила на все страхи. Зажмурясь от стыда, Сашка ласкала Алешу, мяла его, как цяцю, вылизывала, влипала в него сосками и пиздой, целовала его взасос — так, что слюна перетекала изо рта в рот и обратно... Она ласкала его и не верила, что это она трется, лижет и целует, что это она увязла в липкой тесноте тел... Она не могла осознать себя такой — голой, лижущей, целующей, — как не могла осознать себя лысой; она будто вселилась в новое тело, и старое кричало ей — «ЭТО НЕ Я!... »

Где-то на обочине сознания болтались стыд и шок от того, что она разом, без прелюдий окунулась в Это, как в кипяток.

Но очень скоро выяснилась удивительная вещь.

— Ого... Ну ты даешь... — хрипела Сашка, хватая воздух между Алешиными засосами.

Как-то, непонятно как, Алеша оказался на ней, и она чувствовала себя в сильных, требовательных мужских руках. Они включили в ней древнюю химию: Сашка не владела своим телом, которое само, помимо ее воли, слушалось Алешу.

«Мамааааа... « — скулила она про себя. Тот перехватил у нее инициативу, и Сашка уже чувствовала, как в нее проталкивается горячий живчик, натянув ее, как резину.

«Вот и все. Меня дырявят», думала она, не открывая глаз.

Алеша пыхтел, сжимая ее, как в тисках. Было не столько больно, сколько жутко, как на операции, когда вот-вот, вот сейчас, совсем-совсем скоро... Живчик распер ее уже до самых кишок, и Сашка, ждущая сильной боли, вдруг осознала, как же ей приятно, — и сразу бешено захотелось, чтобы он там все как следует продолбил и протрахал.
— Ааа... ааа... ааа... — стонала Сашка, прикрыв рот рукой, чтобы удержать стон внутри, и пихалась лобком, стараясь поймать сладкое скольжение в себе. «Вот как оно бывает», удивленно и обрадовано думала она, подмахивая Алеше, который лизал ей лицо и лысину, как щенок. «Я трахаюсь, и мне хорошо... »

Когда все кончилось, он подполз к ней, и Сашка гладила его, подвывая от желания.

— У меня тоже это было в первый раз.

— Я знаю. Я...

— Ты осеменил меня, как жеребец.

— Что?

— Это был кошмар. Я думала, я в когтях у дикого зверя. Ты говоришь, что болен? Какое нафиг «болен», если у меня все кости болят от твоих лап? — смеялась Сашка, и тот улыбался, довольный, как слон.

Потом она ласкала себя. Алеша приподнялся и смотрел, как ее пальцы скользят в окровавленных складках, цепляя клитор, и как Сашка выгибается, будто ее долбят электрошоком...

— Можно ближе? — просил он. Изнуренная Сашка корячилась перед ним, и тот изучал ее бутон, как инопланетную диковину. Потом решился и лизнул сосок.

Сашка выгнулась.

— Ладно. Целуй мне тут, — она боднула его грудью. — Только сильно целуй, с присосом. Вот как я тебя. А рукой вон там трогай... вот так... — она стала ласкать себя его рукой. Алеша приспособился, и через полминуты Сашка хныкала, как маленькая.

— Офигенно... еще... еще... — хрипела она, закрыв глаза.

Ее пронзали цветные молнии, втекая из сосков в пизду и обратно. Оргазм долго дрожал в миллиметре от нее, и все никак не входил... но когда вошел — окутал ее цветным коконом, обволакивающе-сладким, как барбарис, и она чуть не выломала Алешин палец, утонувший в ней...

***

Каждый день Саша, мальчик из хорошей семьи, приходил к Алеше (мальчику из гораздо, гораздо лучшей семьи).

Каждый день, выждав контрольные десять минут, он превращался в девчонку Сашку, голую и насмешливую, и они трахались до синего тумана в глазах.

Как ни странно, их ни разу не попалили. С одиннадцати до двух был мертвый час: процедур не делали, Алешины предки не появлялись (хрен знает, почему), и можно было безобразничать, как угодно.

Девчонку Сашку иногда мучила совесть из-за настоящего Саши, мальчика из хорошей семьи, который так и не дождался крутого лэндровера. За каждый визит к Алеше ей платили пятьсот рублей (вспоминали об этом, правда, не всякий раз, а через пень-колоду). Для конспирации Сашке приходилось не рыпаться и брать деньги... Она понятия не имела, почему ее все еще не раскрыли, но догадывалась, что раз так — значит, так будет еще долго. Видно, Алешины родители поручили все Сашины дела своим замам, а тем было пофиг.

Маме с папой она ничего не рассказала.

Было ясно, что у нее «любовь», но Сашка молчала, и к ней не приставали. Однажды папа спросил ее, как она предохраняется, и прочел ей вдумчивую лекцию о том, как это лучше делать, если не хочешь, чтобы в тебя каждый день лазили резинкой. Сашке было безумно стыдно: когда-то она обещала папе, что он первый узнает, если с ней случится Это. «Он и так первый узнал», утешала себя Сашка, «только с небольшим опозданием... »

Она не говорила родителям, потому что не хотела их утешений, когда будет все кончено. Она твердо решила пережить все в себе.

У нее на счету было несколько ночей, когда она тайком выходила на улицу (папа все слышал, но молчал) и бродила под звездами, глотая слезы. Были и сны, в которых Алеша уплывал куда-то в черноту, а Сашка изо всех сил вытягивала его оттуда за руки-ноги, и потом просыпалась уставшая, как от погони... Всякое было, но Сашка все хоронила в себе, все приняла и со всем смирилась.

Вот теперь она вполне прочувствовала себя-лысую: шевелюра казалась ей гламурным излишеством, а голая макушка, загоревшая в тон лицу, была созвучна тому, как она теперь ощущала себя. Ей странно было смотреть на свои прежние фотки: на них была какая-то балованная болонка, а не она.

— Зачем ты побрилась? — спросил ее как-то раз Алеша.

— Блииин! Если б ты знал, как меня задолбал этот вопрос...

— Прости... Ну, а все-таки?

— Я и сама не понимаю до конца. Настолько не понимаю, что задала однажды папе вот этот самый вопрос: «па, а зачем я побрилась? Не знаешь?» Я думала, он будет смеяться, но он так посмотрел на меня, и потом говорит: «понимаешь, говорит, это нечто вроде ритуала. Это как инициация. Через это должна пройти каждая женщина. Ну, не совсем каждая, а каждая, в которой сидит настоящий женский черт. Каждая настоящая Ева, скажем так. Поэтому почти все известные актрисы и модели брили головы, иногда даже по нескольку раз». Дело в том, он говорит, что красота и чувственность — вещи родственные, но это не одно и то же. Волосы — это красота, защищенность, нежность, мягкость, а лысина — голая, неприкрытая чувственность. Это как крик. И вот иногда женщине, чтобы прочувствовать по-настоящему свое женское естество, нужно отказаться от красоты ради чувственности. Снять с себя вместе с волосами все сюси-пуси, все розовые сопли, и подставить обнаженную лысину всем ветрам...