и глядел мне вслед.
Я зашел за ширму и, испустив струю прозрачной жидкости, стал опорожнять тело свое в специально приготовленную для сих целей вазу.
Раздался шорох простыней. Я поглядел через щели в ширме, и предстала передо мной картина, одновременно постыдная, пугающая и завораживающая. Товарищ по детским играм моим покинул кровать и разоблачался, избавляясь от боевого одеяния своего. Стройное тело его обнажалось с каждым его движением. К ногам его падали листы толстой кожи, долженствующие защитить тело воина в бою, и ремни тонкой кожи, целью которых было держать оружие. Потом Алессан снял тунику и бросил ее туда же. И, наконец, развязал веревки, удерживавшие сандалии на стопах его.
Оставшись с одной лишь повязкой на бедрах, он выпрямился, оглянулся в сторону ширмы моей, заметил мой взгляд и быстро отвернулся от меня спиною своей. Постоял немного, раздумывая, вновь оглянулся на ширму, за коей стоял я, а потом медленно стянул с себя повязку.
Стоял Алессан посреди спальни моей совершенно голый, и свет обеих лун освещал его еще не вполне возмужавшее тело. Были в том теле и нескладность, которую еще предстояло приобрести мне, и уже ставшие наливаться мужской силой мускулы, о которых мечтал я. Был он одновременно и угловат, и строен. Кожа его была темного загара, приобретенного в походе, всюду, кроме бесстыдно обнаженных незагорелых ягодиц его.
Зачем Алессан разделся? Что еще задумал он? Разве не свершил он уже, чего желал? Разве не вполне надругался над телом моим? Разве не до конца унизил он графа своего?
Тут похолодел я – неужто хочет Алессан, чтобы и я стал лизать копье его? Стало мне страшно. Страшно и любопытно одновременно. Каков он, жезл юноши на вид? Каков он на вкус? И доставляет ли столь же многие наслаждения лобзание чужого древка, как доставляло мне, когда лобзали древко мое?
Тут мое тело совсем опустошилось, и отвернулся я, чтобы закрыть вазу специальной крышкой. А потом замер, не зная, что делать далее. Если выйду я из-за ширмы и подойду к Алессану, значит согласен я с тем, что проделал он со мной, и с тем, что проделает еще. Если же останусь за ширмой, то не будет ли это глупо и еще более постыдно? Если же сбегу из спальни, то прощу ли себе когда-либо, что так и не познал, что приготовил для меня насильник мой? Ибо не ищет умирающий с голоду бегства от пекарни, где угостили его кусочком хлеба только что и сулят угостить еще одним. Ибо не ищет жаждущий в пустыне бегства от родника.
Из колебаний вывел меня сам Алессан. На своем плече почувствовал я руку его. Я вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. И вновь оказался в сильных объятиях товарища по детским играм моим. Мой нос уткнулся в ребра его. Тело мое сжали в кольцо его руки. В живот мой уперся голой кожей к голой коже раскаленный жезл его. Был он по ощущениям длинным и твердым, и ощущения сии привели меня в смятение и смущение, хотя, казалось, что могло совершить со мной сие после всего, что только что произошло на кровати моей?
Алессан пригнулся и стал целовать меня. Губы его были страстными и жадными, но уже не вызывали того трепета, как ранее, ибо был я удовлетворен, и ничего не желал более, как просто возлежать с юношей, нежно, по-братски лаская его ребристую грудь губами моими. Но не этого желал Алессан, и поцелуи его становились все крепче, а меч его втыкался в мой живот все сильнее и чаще, будто и впрямь желая проткнуть меня. Несколько раз порывался обнять я насильника своего и ласкать ладонями нагое тело его, но всякий раз удавалось мне вовремя удержать руки мои в состоянии безвольно опущенных. В равной мере горели уста мои желанием прикоснуться к Алессану, и было то пыткой для меня, что не позволял я себе целовать вассала моего.
Юноша же продолжал вновь и вновь целовать все, до чего мог дотянуться при росте своем – от волос моих до ушей, глаз, губ, шеи, и до сосков моих, вновь слегка набухших.
Потом Алессан поднял меня на руки ...и понес на кровать. Он положил меня на простыни, а сам устроился между ног моих, слегка согнув и разведя их. И стал целовать бедра мои изнутри и лизать ядра мои, что было приятно, но не так, как то было до того, как довелось арбалету моему выстрелить. Поскольку не пытался он касаться жезла моего, сносил я эти ласки вполне благожелательно, хоть и настороженно.
Голова юноши все глубже погружалась меж ног моих, и я стал ощущать, что язык его уж лижет кожу под ядрами, еще ниже, еще, а теперь уж и зад мой с самого низа. Ладони Алессана также подобрались под ягодицы мои и теперь сжимали их и мяли, то и дело разводя их. А язык юноши уж ввинчивался в бороздку меж половинками попы моей, ввинчивался вновь и вновь, пока не коснулся самого выхода из тела моего. Было то прикосновение постыдным, как все, связанное с тем выходом, и напрягся я, вновь, как и прежде, пытаясь уклониться от ласк юноши, но ладони Алессана, сжимавшие зад мой, не позволили мне сего. Более того, они приподняли немного низ моего туловища, и теперь бесстыдному языку насильника моего было еще удобнее лизать непотребное место меж моими ягодицами. Я залился краской стыда, будто мог еще ощущать стыд, после всего, что произошло со мной той ночью.
- Прекрати, Алессан! – попросил я шепотом, и был тот шепот скорее умоляющим, чем приказывающим. – Отпусти меня!
- Не дайте мне остановиться на полдороги, о любимый господин мой, владыка моих грез! – ответствовал грешник. – Позвольте свершиться нашей близости до конца!
И он стал лизать мой зад с новой силой, явно находя в том некое болезненное удовольствие, понять которое не в силах был мой разум. Более того, теперь и пальцы его стали время от времени приходить на смену языку его, надавливая, поглаживая и теребя постыдную дырочку меж ягодицами моими.
- Но что, что ты собираешься сделать со мной, подлый преступник? – несмело вопрошал я, вновь совершая попытку уклониться от сомнительных ласк сиих.
- Лишь напоить тело ваше соком моим, любимый! – слышал я в ответ.
- Не понимаю я ответа твоего, - растерянно бормотал я.
Ответом же мне стало внезапное проникновение пальца товарища детских игр моих в выход из тела моего. И тут понял я, и прошиб меня холодный пот. Из всех сил выкрутился я из объятий Алессана и сел на кровати. Какой стыд может быть постыднее сего? Какой позор может быть позорнее сего? Какой унижение может быть унизительнее сего? Знал я, что муж подчас одаривает жену свою любовью в зад, и есть то унижение для той, которая принимает ласку сию. Но если унижение то для жены, которая созданная богами, чтобы принимать в себя жезл мужа своего, то что говорить о такой любви отроку!
- Да как ты смеешь! – вскричал я гневно.
- Милый, милый мой, - шептал Алессан, целуя все тело мое, но вызывали те поцелуи лишь отвращение у меня, ибо теми же губами только что целовал он наипостыднейшее отверстие тела моего. – Испытайте любовь и такую, и вы насладитесь ею. Наслаждение сие иное, чем то, которое вы изволили испытать только что, и значит, заменить его нечем. Вкусили вы минуту назад пирожное, и понравилось, смею надеяться, оно вам. А любовь, предлагаемая мною сейчас,