есть соленая сельдь с луком и черным хлебом. И как не может человек жить лишь на пирожных и хочется ему сельди, так и не может муж наслаждаться лишь тем, что сосут древко его. И как получает человек удовольствие и от пирожных, и от селеди с черным хлебом, так и муж получает удовольствие, пусть и совершенно разное, от любви, коей вы изволили наслаждаться только что, и любви, коей осмеливаюсь я желать попотчевать вас теперь. Сие ощущение присуще лишь такой любви, и есть в ней, уверяю вас, наслаждение для вас. И есть в той любви величайшее из наслаждений для меня. Ибо вожделел я вас столь долго, а ласки вашего божественного тела и лобызания вашего прекраснейшего жезла привели меня в такое исступление, что станет ваш отказ наижесточайшей пыткой, какую лишь можно изобрести под обеими лунами!
Говорил он это, а руки его мягко, но настойчиво клонили тело мое обратно на кровать.
В голове у меня смешались мысли. Более всего я испытывал отвращение и ужас. Чувствовал я и стыд, ибо не бил я насильника своего, не вырывался из объятий его. Был во всем том и позор, ибо очевидно было юноше, что поддаюсь я, хоть и знаю, что желает проделать он со мной. Было, увы и увы, и желание усладить Алессана в благодарность за то неописуемое наслаждение, которое даровал он мне. Более того, было тут и любопытство, ибо глубинная сущность моя желала познать неизведанный плод, который предлагало мне пылающее тело Алессана, его откровенные речи и его восставшая плоть.
Взгляд мой упал вниз, и впервые увидел я башню юноши. Была она прямая, длинная, с обнажившейся головкой и каплей прозрачной жидкости на ней - а на вид столь красивая и манящая, что я невольно захотел прикоснуться к ней. Я удержался от постыдного поступка сего, но потерял на сем греховном помысле часть решимости своей. Я сопротивлялся, но приложив немного усилий, юноша все ж сумел уложить меня обратно на кровать.
Из лампады, стоявшей у кровати, он наполнил ладонь свою горстью драгоценного масла цветка теневанерта, и аромат горного луга и ледяной реки наполнил спальню мою. Но ни я, скованный страхом и возбужденный любопытством, ни, уверен, Алессан, преисполненный страстью и вожделением, не чувствовали того редкого великолепного запаха.
Мысли у нас скакали, и думали мы лишь об одном – о том, что должно было свершиться через минуту. В голове моей проносились обрывки сведений, которые иногда удавалось мне почерпнуть из подслушанных разговоров взрослых, пошлостей пажей и намеков книг. Любовь в зад вызывала по тем обрывкам сведений одновременно желание и отвращение, любопытство и страх.
- Это же больно! – вновь вырываясь, сказал я невольно, и понял, что стал уже оговаривать условия капитуляции своей.
- Говорят, что лишь немного, - ответствовал Алессан, пригибая меня обратно к кровати. – Но масло сие смягчит боль, а наслаждение стократ перекроет ее. Как лук к селеди придает пикантности всему блюду, так и немного боли становится особой приправой к любви такой разновидности. Буду осторожен я, ибо в руках моих будет наибольшее сокровище во вселенной, а любовь моя к вам, мой сладчайший граф, станет мне путеводной звездой в непознанном нами обоими пути сием…
Под тяжестью тела его я вновь оказался на кровати, и тут же ладонь Алессана бесцеремонно влезла меж половинок зада моего. Масло растеклось по бороздке меж ними, а сильные пальцы насильника моего со спокойной уверенностью внедрились в дырочку моего стыда, проталкивая масло и туда.
Не успел я опомниться, как низ туловища моего был поднят, ноги мои оказались на плечах Алессана, а ягодицы ощутили прикосновение башни его. Как она была тверда и огромна! Вид ее минуту назад не вызвал у меня впечатления, что размеры ее чересчур велики, но сейчас ощущения мои вопили, что копье сие громадно!
Алессан поцеловал одну из стоп моих, покоившихся на плечах его, и с осторожностью налег на меня телом своим. Я почувствовал, как древко его уткнулось в постыдную дырочку мою и стало медленно проникать в нее. То ли масло, наполнившее кольцо стыда моего, было тому причиной, то ли юноша действовал со всей нежностью, на которую был способен, но боли я не ощущал. Лишь чувство страшного унижения. И чувство громадного любопытства. Я ощущал, как раздвигается дырочка выхода из тела моего, и было то ощущение странным, непонятным, то ли приятным, то ли неприятным, и весьма возбуждающим. Я почувствовал, как зашевелился стержень мой, будто проникновение жезла Алессана с одной стороны наполняло его с другой.
Юноша продолжал давить, и я понял, что дырочка моя достигла наибольшего своего растяжения. А башня товарища по детским моим играм не вошла еще и головкой своей. Я зашевелился, предчувствуя боль, и она не преминула пронзить меня. Я дернулся, и сорвался бы с копья Алессана ...– уж не знаю, вольно сорвался или невольно – но тот удержал меня, крепко сжимая ладонями бедра мои. Давление продолжалось, и проникновение тоже, и вновь пронзила меня боль, до самых ядер моих пронзила.
- О, Алессан, - взмолился, едва не плача, я, - отпусти меня. Больно!
Но насильник мной и не думал останавливаться. Он давил и давил, и когда третья стрела боли полоснула по дырочке моей, я одновременно с болью той почувствовал, как провалился жезл Алессана внутрь тела моего. Головка сразу уперлась во что-то глубоко внутри меня, что отозвалось во мне новой болью, но иной болью, но стреляющей и жгучей, а тянущей и тягучей, разливающейся по низу туловища моего и выворачивавшей самые ядра мои.
Алессан слегка вывел меч свой и вновь вдавил его в меня, и вновь тянущая боль заполонила меня. Боль та была смешана с удовольствием, если то извращенное ощущение можно было назвать удовольствием. Мой собственный жезл, однако, не знал сомнений и возбудился, отвердев и вытянувшись.
Алессан вновь налег на меня, и вновь я ощутил тянущую боль в смеси со странным чувством в копье своем. Хотел я пожаловаться на муку свою, но поднял глаза и увидел лицо юноши. Было на нем написано такое наслаждение, что невольно закусил я губу свою, удерживая слова жалобы моей.
Насильник мой вошел уже в ритм, и налегал на меня раз за разом, вызывая у меня и боль, и волны сокращений в жезле моем, и мучительное ощущение чего-то приближающегося. А я не мог оторвать глаз от лица его, ибо столь яркого и очевидного удовольствия никогда не видел ни на чьем лике.
Через минуту моих мучений Алессан уже стонал в голос, тело его содрогалось, пытаясь сильнее пронзить меня, а руки судорожно сжимались, оставляя на моей коже синие пятна.
Башня его была, скорее всего, полностью во мне, ибо чувствовал я ее под самым сердцем своим. Была она огромна, как ствол древнего дуба, громадна и безразмерна. Так, во всяком случае, казалось мне по тем ощущениям боли и тянущего удовольствия, которые вызывали во мне движения меча Алессана внутри моего тела. Верил я в тот момент, что разорван я буду давлением чудовищно большого ствола, долбившего меня, но кроме смертного ужаса и боли, испытывал я и возбуждение и извращенное, непонятное, необъяснимое, совершенно ненормальное удовольствие, которые заставляли меня невольно шире