раздвигать ноги мои и покорно позволять Алессану вгонять башню его далеко вглубь наиспостыднейшей дырочки туловища моего.
Стонал, хрипел, мычал и вскрикивал насильник мой, и видел я, что было то наслаждение, наполнявшее его столь полно, что вырывалось оно из Алессана звуками сиими. Ритмичны и сильны были движения тела его, и каждый раз, когда ударял жезл его в самое сердце мое, слышал я еще и звук шлепков ядер юноши о кожу зада моего. Несколько капель пота проступили на челе Алессана, и парочка даже упала на живот мой.
Муку доставляло каждое движение башни юноши во мне, муку, но и удовольствие, ибо чувствовал я удовольствие, и было оно довольно сильным. Не было оно таким, как то яркое и солнечное наслаждение, наивысший взрыв сладости, которые испытал я, когда погружался мой жезл в рот насильника моего, но все же было. Было оно совершенно другим, иного рода, и назвать те два ощущения одним словом было бы кощунством, но все же я испытывал нечто, что поневоле вынужден я называть удовольствием, ибо нет для того ощущения иного названия, удовольствием сквозь боль.
И почувствовал я что-то влажное на коже живота своего. Думал я, что это новая капля пота пала с чела юноши на меня. Я перевел взгляд с лица наслаждавшегося Алессана, и узрел, что из возбужденного древка моего медленно, по каплям выделяется тянущаяся густая жидкость. И при этом ощущал я именно то странное болезненное чувство, которое я тщился обозвать как-либо, но не удовольствием, хотя и было оно именно удовольствием.
И тут Алессан, сбился с ритма, стал долбить тело мое лихорадочно, а затем навалился на меня с особой силой, замер и весь напрягся. Я не понимал, что происходит. Юноша возвышался надо мной, будто окаменевшая статуя, памятник сам себе. Его ребристая грудь с плиточками мускулов покрылась красными пятнами. Плоский живот стал рельефнее от еще более проступивших от нечеловеческого напряжения тяжей мышц. Бицепсы на руках взбугрились, пальцы впились в мои бедра. Глаза его были закрыты, а рот открыт, но не слышалось из него дыхания.
Из жезла моего сорвалась еще одна капля, и тут юноша, наконец, вздохнул и стал раз за разом лихорадочно и глубоко, без всякого ритма, но с сочившейся из каждой поры его тела страстью загонять башню свою в зад мой. И хоть делал он это с огромной силой и без всякой осторожности, большей боли, чем доселе, я не ощутил. Алессан же долбил и долбил тело мое изнутри. И почувствовал я, что сам скоро завою от страсти и возбуждения под бешеным натиском его.
Тут Алессан захрипел и ослабил хватку свою. Он продолжал двигать древком своим внутри тела моего, но уже не столь глубоко и сильно. Глаза его открылись, но взгляд его был еще слеп. Ладонь его, дрожащая и потная, нащупала копье мое и легла на него, и арбалет мой, будто ожидая лишь этого, спустил тетиву, выстрелив стрелой семени прямо меж пальцев Алессана. Брызги упали на подбородок, шею, грудь и живот мне, проложив перламутровую дорожку на коже моей, тоже покрытую красными пятнами, как и кожа насильника моего. Стало мне хорошо. Не столь, как когда сосал товарищ по моим детским играм древко мое, но все же я ощутил удовольствие, к коему примешивалось ощущение огромного предмета внутри зада моего, на который натянут я был, будто лягушка на кувшин, что, как ни странно, делало то болезное удовольствие лишь сильнее, и делало оно его необычным.
Насильник мой уже более осмысленно посмотрел на меня, увидел семя мое, стреляющее сквозь его пальцы, и стал мягко теребить мое древко, чтобы высвободить весь сок мой. Сам он продолжал едва ощутимо двигать туда-сюда башней своей внутри меня, но чувствовал я, что стала она уменьшаться.
Потом Алессан тяжело осел на кровать, жезл его выскользнул из моего тела, и юноша повалился на простыни. Он тяжело дышал, но на губах его играла улыбка счастия и удовлетворения. Не знаю почему, но мне захотелось поцеловать его уста, и вновь мне пришлось приложить усилия, чтобы не пасть так низко и в действительности не поцеловать Алессана.
Лежали мы рядом. Лежали, соприкасаясь телами нашими. Чувствовал я, как вытекает семя насильника моего из моего постыдного отверстия, разверзнутого и болезненного. По коже живота моего стекало на простыни и мое собственное семя.
Улыбался я в полумраке. Ибо был, впервые в жизни своей, совершенно удовлетворен, преисполнен радости и счастлив, уже не детским, но взрослым счастием. Познал я вкус пирожных этой ночью, и был тот вкус божественным и сладчайшим. Познал я и вкус сельди, и был тот вкус необычным, но приятным.
Зашевелился Алессан, увидел перламутровый ручеек на животе моем, и стал нежно слизывать сок мой. Были те прикосновение столь мягкими и любящими, что сжалось сердце мое от ответной нежности и любви к Алессану. Но не мог я ни взглядом, ни жестом, ни словом унизиться и выразить чувства свои, а посему лежал неподвижно, позволяя юноше наслаждаться семенем моим, и сам в тайне наслаждаясь минутами удовлетворения, покоя и прикосновений губ и языка насильника моего.
Когда же кожа живота, копья, ядер и бедер моих оказалась совершенно очищенной от излияний моих, произнес Алессан:
- Вот счастие, и нет счастия иного. Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей. Довелось видеть мне нагим самое совершенное тело самого красивого мальчика на земле, в небе и в Чертоге Великом…
И стал Алессан нежно целовать лицо мое, и было то приятно мне, хоть и чувствовался запах семени моего всякий раз, как приближалось лицо юноши к ноздрям моим, и чувствовался вкус семени моего, странный и необычный, когда касались уста ...его губ моих.
- Довелось узреть мне, - продолжал шептать товарищ по детским играм моим, - что возбудило мое присутствие наипрекраснейшего из богов, ибо, несомненно, бог вы, о владетельный граф мой. Посчастливилось мне касаться наисовершеннейшего тела вашего руками, губами, языком и всем телом моими. Даровано было мне счастие погрузить наипризывнейшее мужское достоинство ваше в рот свой и сосать древко ваше. И испить наисладчайший мед семени вашего.
Алессан лобызал меня вновь и вновь, а пальцы его играли с локонами моими. Глаза же смотрели на меня с любовью, нежностью и грустью.
- Удостоился я чести и счастия погрузить недостойный жезл свой в красивейший из когда-либо существовавших задов. Пережил я высочайшее наслаждение, наполнив наисовершеннейшего из отроков низменным семенем греха моего. Да, испытал я наслаждение, коему равного нет, но, что важнее всего – видел я, что удалось доставить мне немного удовольствия и богу моему, вам, о любимый мой.
Алессан прервал речь свою, оторвал губы свои от шеи моей и поднялся с кровати. Теперь, после всего, что испытал я, совершенно по-иному смотрел я на обнаженное тело моего насильника, его поникший, покрытый блестящим семенем жезл и исполненное нежной грусти лицо его.
Сам же юноша порылся в одеждах своих и достал боевой кинжал народа Севердера.
- Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей, - сказал он. – И нет смысла дальше жить мне.
Алессан взмахнул кинжалом, намереваясь пронзить им сердце свое.
Будь я немного старше, будь я немного мудрее,